Ремус Лука - Избранное

— Не знаю, — отчужденно ответила София, — может, и изменился.

— Конечно, изменился. И я изменился, и мир. Ты тоже изменишься и тогда не будешь их жалеть.

Волна радости залила Софию. «Нет! Нет! — хотелось ей крикнуть. — Ты не изменился, дорогой мой муж. Я хочу, чтобы ты любил меня, как прежде. А в остальном — можешь меняться. Изменюсь и я, если тебе так хочется». Но Софии показалось стыдным теперь, после стольких лет, прожитых вместе, произносить вслух слова любви. Она подумала, что Тоадеру это не понравится. А Тоадер не понимал, с чего она вдруг замолчала, и нахмурился.

София поднялась из-за стола, постелила постель и спросила:

— Ляжем спать? Поздно уже.

— И впрямь поздно.

Потушив лампу, она прильнула к нему и прошептала:

— Тоадер, ты на меня не сердись. Я, глупая, не всегда понимаю, что говорю. Ты делай, как знаешь. А я буду, как ты. Не бойся, за меня не придется стыдиться.

— А я и не боюсь, София. Только не жалей ты их… — И он погладил ее по голове.

Долгое время они молчали, потом Тоадер спросил:

— София, ты спишь?

— Нет.

— София, сколько лет было бы теперь Иону?

Она вздрогнула, потом заплакала.

— Восемнадцать… В ноябре было бы восемнадцать… Двадцать четвертого ноября.

Тоадер, словно не заметив ее слез, продолжал:

— Да. Он был бы парень что надо. Умный был малец, не растяпа. Выучился бы в городе на тракториста…

— Нет. Зачем в городе, он бы дома жил, при нас.

— Тоже правильно. Ходил бы на танцы, на посиделки. На работу ходил бы вместе с нами…

Тоадер смущенно замолчал. София тихо плакала.

— Остались мы одни-одинешеньки, — всхлипнула она. — Прибрал его господь.

— Да. А иной раз до того тяжело, что никого нет. Порой хочется мысли свои передать, чтобы не забылись они совсем. А некому. Молодежь-то, София, будет жить в новом мире, а хочется, чтобы и про нас она помнила. Понимаешь? Вот я и жалею порой, что в счастливой жизни, когда нас с тобой уже не будет, никто про нас и не вспомянет. Был бы я человек ученый, может, и записал бы кое-какие мысли, глядишь — и толк бы какой был. А я и двух слов связать не умею. И такая меня жалость берет, как подумаю, что нету рядом со мной человека, который был бы ну точь-в-точь таким же, как я. Вот ляжешь однажды спать и не проснешься, и никого после тебя не останется. Тяжело…

София слушала и потихоньку плакала.

— Не ждать нам детей, — продолжал Тоадер мягко. — Вот было бы у твоего брата двое ребят, взяли бы мы одного на воспитание. Или когда из Молдовы привезли сирот, вырастили бы ребеночка, как своего…

— Ох, Тоадер… Разве ты не помнишь, как мы тогда нищенствовали? Голодали. Собака и та от нас сбежала, неведомо где сама себе корм добывала… И ребеночек бы с голоду помер.

— А все-таки хорошо бы было…

Долгое время они молчали, не спали. Мало-помалу София успокоилась. И вдруг отчетливо и будто сердито сказала:

— Послушай, Тоадер. Вот ты все говоришь и так и эдак, — люди, мол, должны быть счастливы. А мы-то ведь никогда не будем счастливыми. Состаримся и помрем все такими же одинокими.

Тоадер чуть помолчал и ответил:

— Да, если про нас говорить, то мы, верно, не будем счастливыми. Только кто теперь может знать, как все обернется… Может, и по-иному все будет…

Волнение на селе все росло. Во вторник к обеду слухи, передававшиеся из уст в уста, стали совсем уж невероятными. Людей на улице тянуло друг к другу, будто магнитом. Тут же вспыхивала перебранка, скрещивались злобные взгляды, и вот уже все разбежались, словно подхваченные ветром, продолжая кричать и угрожающе размахивать кулаками. В «Петейном отделе» мужики переходили от стола к столу, стараясь переорать соседа, не желая даже послушать, кто что говорит. В домах собиралось по два, по три семейства и, выгнав детей кататься на санках и заперев двери, часами держали совет. То и дело кто-то бежал в правление коллективного хозяйства «Красный Октябрь» и, потолкавшись там минут десять — двадцать, возвращался обратно. Тоадер с самого утра никак не мог приняться за работу, в комнату партийной ячейки каждую минуту стучали, заглядывали, что-то спрашивали.

Снег на улицах села порыжел, стал грязным. Люди непрерывно сновали то туда, то сюда, только что распрощавшись, вновь искали друг друга. Даже дети побросали все свои игры и толклись среди взрослых, тайно прислушиваясь и забывая вытирать покрасневшие от мороза мокрые носы.

Старики твердили, что не упомнят, чтобы столько событий произошло за полтора дня. Разве что лет эдак двести назад, когда Пинтилие Молдован вскочил на повороте дороги в экипаж, запряженный шестеркой лошадей, и проломил топором графу голову, а потом нагрянули в село стражники и принялись избивать подряд всех мужиков и баб, поднявших несусветный крик и вой, вот тогда, может быть, было столько же волнений. Вероятно, такой же переполох поднялся и после того, как граф Телеки и барон Мариаффи обездолили понорян, отсудив у них земли в долине и на горе Чертов Трон, и крестьяне готовы были прикончить еще одну графскую сволочь, но в те времена господа ездили уже на поездах и прыгнуть к ним было невозможно. А когда банк отобрал у них землю, тогда уж неведомо было, кого и винить. Безумием бы было забраться на огромное четырехэтажное здание и разбирать крышу, как предлагали отчаянные головы. Даже в 1945 году, когда проходила аграрная реформа, люди не ругались так ожесточенно. Сильно волновались, когда организовывалось коллективное хозяйство, но тогда дело не в один день делалось и у людей было время перевести дух между перебранками и потасовками и одуматься. Теперь же понорян несло, словно лодку без руля и весел в половодье.

Мария, жена Илисие Мога, бригадира второй бригады, бросила мужа и убежала к матери. Произошло это, как говорили люди, из-за Флоари, что доводилась Марии теткой. Илисие сказал, что Флоарю нужно выгнать из коллективного хозяйства, пусть, дескать, катится на все четыре стороны, а жена разрыдалась: ведь ее мать Флоаре сестра. Слово за слово — дошло до брани.

— Ты, дура, молчи! — кричал Илисие.

— Не замолчу! — кричит она в ответ. — Ты нехристь поганый, родственников не признаешь.

Он ей:

— Мне кулаки не родственники. Попробуй только проголосуй за них!

— Как захочу, так и буду голосовать, — заявляет она.

— Я тебе покажу «по-своему», — грозит он.

— А что ты мне покажешь?

Он и показал ей кулак. Правда, кое-кто поговаривал, что он шлепнул ее по губам ладонью, но разве Илисие Мога способен на это? Увидев перед собой этот страшный кулак, Мария накинула на голову шаль, на плечи полушубок и, заливаясь слезами, убежала к матери.

Еще хуже случилось с Виорелом Молдованом и его дружком Лазэром Кымпяну. Во вторник вечером они, подогретые вином, вышли на улицу. У обоих было по бутылке водки в руках, и оба они кричали. Но Виорел кричал громче.