Ремус Лука - Избранное

— Ты чего это середняков в одну кучу с Пэтру валишь?

Мэриан молчал, нервно затягиваясь сигаретой. Остальные сидели, не скрывая своего недовольства. Тоадер Поп, казалось, был чем-то обеспокоен.

— Я тебя спрашиваю, Ион, — еще яростнее добавил Филон Герман.

— Никого я не валю в одну кучу. Я только сказал…

— Что сказал?

— Сказал, что люди говорить будут…

— Ах ты, сосунок! — закричал старик, окончательно выйдя из себя. — С каких это пор ты пророком заделался? Люди говорить будут… Бабой-сплетницей стал, забыл, что штаны носишь? Мы здесь все товарищи, чего ж ты виляешь? Почему прямо не признаешься, что партии не доверяешь? Боишься?

К Мэриану обратились испытующие взгляды. Он побледнел и пробормотал:

— Дядя Филон, как это я не доверяю партии? Доверяю… — И снова замолчал.

— А если доверяешь, то и говори как человек. — Старик отвернулся к окну, всем своим видом показывая, как он возмущен, и добавил шепотом: — Тоже мне мужчина.

Тоадер чувствовал, что мысли Мэриана не изменились, и хотел было предложить: «Давайте дадим Мэриану подумать», но услышал тонкий голос Ирины:

— Я думаю, что мы неправильно поступим…

— Как это — неправильно? — удивился Тоадер.

— Мне кажется, нам не нужно торопиться. Тоадер говорит, что к весне весь чертополох нужно вырвать, очистить, значит, коллективное хозяйство…

— Обязательно, — одобрил Пэнчушу, энергично взмахивая рукой, словно желая снести кому-то голову.

— Вот я и говорю, не легко это будет, — продолжала спокойно Ирина.

— Конечно, не легко, — мрачно подтвердил Тоадер.

— Очень тяжело это будет, — продолжала Ирина тихо и медленно, словно ее угнетал груз произносимых ею слов. — Не все ведь крестьяне — бедняки, а у середняков ненависть к кулакам не такая. Не все кулацкую руку на своей шкуре испытали. И еще — у Пэтру в коллективном хозяйстве родня. И у Боблетека тоже. Я уж не говорю о Флоаре: кроме братьев и сестер, у нее еще человек двадцать крестников, крестниц, родственников, свойственников. Про чужого легко поверить, а про своего? Нам об этом надо крепко подумать. Флоарю, например, можно считать кулачкой и врагом?

— Можно! — ответил Тоадер.

«Говоришь, и голос не дрогнет! — подумала Ирина. — Уже не мстишь ли ты ей, несчастной, что за другого замуж ее выдали?»

— Мне кажется, спешить нельзя. Вот я верю всему, что говорилось про Иоакима Пэтру, хоть он мне и родственник, троюродный брат моему мужу. Не сомневаюсь, что Боблетек — мошенник. Даже про Корнела Обрежэ скажу: черная у него душа. А про Флоарю не верю. Не могу. Не способна она на подлость!

Тоадер взглянул на Ирину, не скрывая своего смущения, медленно и как-то раздраженно спросил:

— Почему же ты не можешь поверить?

— Не могу. Я ее хорошо знаю. Она добрая, ласковая, порядочная. Всю жизнь рабой в кулацком доме была.

— Сперва рабой, а потом хозяйкой над рабами стала… — Тоадер говорил медленно, взвешивая каждое слово, а думал о другом: «Как она о Корнеле сказала и как защищает Флоарю! — и еще больше пожалел Корнела: — Не нужно мне о них думать». Захлестнутый водоворотом мыслей, Тоадер пытался вынырнуть на поверхность.

Ирина подумала, что ему стало жаль Флоарю, и еще настойчивее стала защищать ее.

— Ошибаешься. Вам, мужчинам, не понять, как живется женщине, когда ее выдают замуж за нелюбимого. — «Я-то понимаю, — думала она. — Ведь и меня не взял Илисие, ему земля была нужна в приданое. Я ведь тоже вышла замуж за постылого. А вот ты, Тоадер, ты бы должен это понять!» — и она впилась в него своим тяжелым взглядом.

«Поглупела Ирина! — думал Тоадер. — О любви тут разве идет речь!»

Остальные тоже удивлялись и не могли понять, почему Ирина защищает Флоарю. Филон решил положить конец бесполезному разговору.

— Мы считаем, что Флоаря принесла такой же вред, как и остальные, и ее нужно исключить. Свое мнение ты выскажешь на собрании. И Мэриан свое выскажет. А собрание будет решать.

— Значит, будем обсуждать всех вместе?

Никто, даже Тоадер, не понял, что Ирина отыскивает другую лазейку, чтобы защитить Флоарю.

— Всех разом, — сквозь зубы ответил Тоадер, взмахнув рукой, словно сметая со стола крошки. Лицо его сделалось напряженным, но в сгустившихся сумерках никто этого не заметил, а голос его звучал твердо, и все почувствовали, что кулакам пощады не ждать.

— Трудно это будет сделать, — продолжала сомневаться Ирина.

— Да. Трудно, — сквозь зубы произнес Тоадер.

Ирина не решалась признаться, что ее страшит предстоящее собрание. Было бы проще, если бы собрание обсуждало каждого человека в отдельности. А обсуждать всех вместе — это было похоже на хирургическую операцию, при которой бывает много крови и много страданий, и каждую минуту приходится опасаться за жизнь больного. Куда лучше делать все постепенно, мягкими средствами. Но она сознавала, что должна быть заодно со своими товарищами, что бы там ни случилось.

— А когда вы думаете созвать собрание? — мягко спросила она как бы только из любопытства, ничем не показывая, согласна она или не согласна с общим мнением.

— Я предлагаю — через две недели, то есть после нового года, — ответил Тоадер.

— А не рано ли?

— Нет.

— Пусть будет так.

Ирина втайне надеялась, что собрание будет отложено.

Все встали, направились к выходу. Ирина задержалась, чтобы запереть ящики стола и сейф. Ключ в ее руке дрожал, и она жалостливо прошептала:

— Бедная Флоаря, словно проклятие висит над твоей бедной головушкой.

Воскресным утром, часов около восьми, Теофил Обрежэ стоял у окна и из-за занавески задумчиво наблюдал, как Тоадер Поп с Филоном Германом направлялись к центру села. Иосиф Мурэшан разбудил его до света и выложил разом все новости, и теперь он пристально вглядывался в человека, спокойно шагающего по дороге.

— Да. Это он.

На лице Теофила Обрежэ лежала печать тяжких раздумий. Он отвернулся от окна, подошел к столу, где рядом с кисетом лежала черешневая трубка с длинным чубуком и серебряной крышечкой, старая, обкуренная, каких теперь не встретишь, разве что у стариков. Теофил Обрежэ, несмотря на свои семьдесят лет, был крепким, высоким, широкогрудым мужчиной. У него была массивная голова, белое, открытое лицо, которое так и сияло благостью, гладкий ровный лоб, мягкие седые волосы, вьющимися прядями падавшие на плечи, дополняли его облик доброго дедушки. Только глаза не соответствовали его спокойным, плавным жестам, благочестивому выражению лица. Маленькие, черные, быстрые, они бросали исподтишка острые взгляды, не умели смотреть прямо и открыто и, казалось, все время прятались в узкой щелочке между густыми ресницами, белыми, словно гусиный пух. Может, поэтому, даже оставаясь один, Теофил благочестиво опускал веки.