Ремус Лука - Избранное

— Помню! — ответил тот таким мрачным голосом, что всем стало ясно: окажись этот Септимиу здесь, шкура его недорого бы стоила.

— Помните с каким трудом нам удалось людей успокоить? Помните, какие разговоры ходили по селу уже после того, как мы выбрали другое правление и другого председателя: «Вот оно как в коллективном хозяйстве: одни как волы работают, другие баклуши бьют. Лучше уж выйти из коллектива — больше заработаешь». И много еще чего. Все вы помните, как трудно было на следующий год поднимать людей на работу. Сколько пришлось бегать из дома в дом, уговаривать: «Теперь по-другому будет, лучше; те, кто воровал, все назад вернули, и правление у нас другое». А теперь кто кричит: «Председателем у нас баба! Мужик не справился, нешто баба справится?» Боблетек да еще Пэтру: «Хоть мне Ирина родня, ни за что не поверю, что она руководить может». А что это значит? «Вы, дурачье, не доверяйте руководству, оно еще хуже прежнего». Вот что это значит! Сами знаете, как трудно было организовать полевые работы. Всех бригадиров пришлось переизбрать. Один только Викентие остался. Все-таки дело пошло. Хлеба уродились. Уродилась и пшеница, и кукуруза, и картошка, и сена накосили, и сахарную свеклу собрали. Люди словно бы перевели дух и поверили в новое руководство. И вдруг начался падеж овец. И каких овец? Тонкорунных, за которых мы трудовые денежки заплатили, чтобы и у нас были породистые овцы. Из сотни овец осталось всего сорок. А кто был с этими овцами? Пэтру. Другие-то овцы не подохли! Пэтру не погнал этих овец в горы, продержал целое лето в селе, говорил, что боится породу испортить. А мы ему и поверили. Пас он их по болотистым лугам вдоль Муреша, и у них воспаление печени сделалось. Мало того, из тридцати купленных свиноматок пятнадцать сдохло. А кто помогал Леоноре Хурдук в свинарнике? Иоаким Пэтру. Потому что с овчарни его сняли, а на свиноферму поставили. На целый день бросил он свиней голодными, а вечером, их жалеючи, как он сам говорит, налил им второпях кипящей болтушки. Они и обварились, кишки и морды себе сожгли. Тогда он их холодной водой напоил. Свиньи раздулись и сдохли. А кто за убытки заплатил?.. А Ион Боблетек что сделал? Подпоил Викентие, уговорил записать каждому вдвое больше трудодней, чтобы при расчете получить всего вдвойне. Вы помните, как схватился Викентие с Илисие Могой, бригадиром второй бригады, когда раскрылось это мошенничество? Помните, с каким трудом удалось утихомирить людей, когда они чуть было не затеяли драку? И случилось это все за один год и как-то стороной прошло: мол, случаются всякие несчастья, что тут поделаешь? А если собрать все воедино да подумать, то видно станет, кто причиной этим несчастьям, и тут уж никак нельзя спокойным оставаться…

Сидят в темной комнате люди, не спят, волнуются: «Когда же рассвет?» — и вдруг распахнут ставни и наперебой заговорят: «Я же чувствовал, что уже день». Вот и сейчас. Словно солнечным светом озарилось все, что мучало каждого бессонными ночами, и каждый удивился, почему не ему первому пришло в голову связать все события воедино.

Лицо Ирины бледнело все больше и больше, она и не представляла, до чего все черно и отвратительно. Одному не распутать клубка, который запутывали десять человек, и ей стало страшно, что люди начнут откровенно высказываться на собрании и на поверхность всплывет неведомо какая грязь. Она чувствовала, что начинает понимать сердцем, а не только умом, как это было до сих пор: ненависть столь же материальна, как руки, которые душат за горло, что ненавистью можно заболеть, она может искалечить, убить. Ирина начала понимать, что не только озлобленные люди ненавидеть могут, но и добрые, чье сердце создано для любви. Сжимая подлокотники кресла, она чувствовала, что ненавидит тех, о ком размеренно, басовитым и суровым голосом говорит Тоадер, что ненавидит их так же глубоко и беспощадно, как и он, и эта ненависть возникла не сейчас, что она давно уже жила в ее душе, а сейчас только очнулась и смотрит, словно ребенок, которого усыпили маковым отваром, и он, проспав два дня, наконец проснулся. Она ненавидела этих людей, но не по отдельности, а всех, вместе взятых. Она была с ними знакома, здоровалась, разговаривала, а теперь вдруг под обличьем обыкновенных людей обнаружила зверя. При каждом имени, которое упоминал Тоадер глубоким, спокойным голосом, она вздрагивала и горько думала: «Да. И этот. И этот с ними». И чуть не разрыдалась от досады, страха и боли, потому что сама невольно была виновата во всем происшедшем и ее нужно было наказать.

Когда Тоадер кончил говорить, на улице уже смеркалось, за окнами белели бесконечные заснеженные поля с синими вечерними тенями. В темной комнате было тихо. Если бы не дыхание, изредка прерываемое тяжелым вздохом, то шестеро сидевших вокруг стола казались бы каменными изваяниями.

Тоадер повременил несколько минут, размышляя, и все так же сдержанно и сурово, как говорил до сих пор, произнес:

— Товарищи, все это мы должны объяснить людям и выгнать кулаков как можно скорее.

— А-а! — вдруг весело, словно у ребенка, вырвалось у Пантелимона Сыву. Он вскочил во весь свой огромный рост и, как мельница крыльями, замахал руками, но, спохватившись, что находится на собрании, покраснел, как свекла. Однако не мог удержаться и пробормотал, шумно переводя дыхание: «Хорошо! Пришло времечко!»

Ирина успокоилась. Ее отчаяние, которого никто, правда, не заметил, прошло. Она напряженно ждала, что скажут другие, чтобы за это время самой собраться с мыслями, как всегда делала на собраниях. Испуг и отвращение, какие она почувствовала, когда словно провалилась в яму, где шипели и извивались змеи, уступили место волнению: среди врагов коллективного хозяйства она услышала имя Флоари. С детских лет она питала к ней любовь, смешанную с тайным восхищением, какую часто питают некрасивые и незаметные девчонки к взрослым красивым девушкам. Флоаря была старшей дочерью Макарие Молдована. Многочисленный этот род славился красивыми и работящими женщинами, но Флоаря всех превзошла своей красотой. У тринадцатилетней Иринуцы не было большей радости, чем расчесывать длинные, густые черные волосы Флоари и помогать ей одеваться по воскресеньям утром в праздничные платья, перед тем как отправиться в церковь. Беспокойной, смешливой девчонке казалось тогда, что частичка этой красоты принадлежит и ей. Привязанность, зародившаяся в возрасте, не ведающем зависти, превратилось потом в жалость к Флоаре, выданной замуж за нелюбимого человека. Ирине было уже шестнадцать лет, она многое стала понимать и пугливо сторонилась взглядов Илисие Колчериу. По вечерам она прибегала к Флоаре, испуганными глазами смотрела, как та рыдает, и молча проливала вместе с ней слезы. От этой жалости Ирина не избавилась и до сих пор.