Ремус Лука - Избранное

Тоадер подумал: «Может, ради сына, ради его блага делала она все это. Флоаря не плохой человек. А ради сына могла совершить и злодейство». Однако жалости к ней Тоадер не чувствовал, он не думал о ней как о женщине, которая некогда была красивой и пылкой и в безумном порыве любви обнимала его. Но когда он думал о ней вместе с сыном, который мог быть и его сыном, в нем пробуждалась жалость к их печальной судьбе.

Пэнчушу, делая пометки в своей книжечке, даже затаил дыхание. «Ну и сильный мужик, — думал он. — Я бы не смог так говорить о женщине, которую любил, даже если б она обокрала кого или убила». А Филон Герман, занося все это в протокол, испытывал какую-то горькую радость. Ведь Тоадер говорил так, как нужно было, и давалось ему это вовсе не легко, потому что приходилось бередить старые раны (хотя старику и невдомек было, что именно мучит его приемного сына).

Только Хурдук, спокойный и суровый, сидел неподвижно на скамье. Он хорошо знал думы своего друга, знал, что он не может пошатнуться и на него можно опереться, как на каменную глыбу. Хурдук ждал, когда придет его черед, чтобы рассказать, что же думает он про Пэтру, у которого этим летом заболела сотня отборных овец, когда он, Хурдук, уехал на курсы зоотехников.

— Так вот, товарищи, давайте перечислим все их поступки — и самые давние, и последние. О Флоаре Обрежэ и ее сыне Корнеле, думается, я сказал все, что мог. Теперь посмотрим, что натворили Ион Боблетек и его семья.

— Погоди! — крикнул Филон Герман, — С семьей Обрежэ еще не покончили. О Флоаре ты так сказал, что все люди только жалеть ее будут. «Ради сына, бедняжка, все и делала», — скажут они. Сам знаешь, она всегда была жалостлива, все остатки со стола, все обноски людям отдавала. Жалость ее тоже кулацкая, но есть еще люди, которые этого не понимают. Ты не сказал, что Флоаря в этом улье словно матка, что все они вокруг нее собрались. — И старик с укором посмотрел на Тоадера.

— Это еще неизвестно. Не думаю, что она на это способна. Может, они ее только наперед выталкивают, а за ее спиной другой кто, как паук, таится, старик Обрежэ или еще… Нет у нас доказательств.

— А то, что все, о ком мы толкуем, собираются для своих разговоров то у Боблетека, то у Флоари?

— Да, тут у нас доказательства есть.

— Тогда чего ты об этом молчишь? — Старик говорил отрывисто, резко, зло.

Тоадер покраснел.

— Товарищи, — быстро заговорил он, — разрешите на минуточку прервать выступление. Товарищ Герман, а может быть, и остальные думают…

— Говори, говори, — кивнул Филон Герман.

— Послушаем. Дело это нужно прояснить и для тебя, Тоадер, — сказал Пэнчушу с видом понимающего человека.

«Чего тут прояснять? И так все ясно!» — подумал Хурдук, но промолчал, ожидая.

— Товарищи, вы хорошо знаете, что в молодости я любил Флоарю. Жениться на ней думал. Только все по-другому случилось. Теперь между нами ничего нету. И клянусь перед вами, перед общим собранием, что для меня Флоаря все равно что для вас.

— Мы тебе верим, — пробасил Хурдук, — верим. В жизни своей ты не обманывал и не обманешь. За это я руку на огонь положить могу.

Тоадер хотел было сказать, что его мучает, но снова раздумал. Почувствовал, что никогда и никому не признается в своих сомнениях.

— Товарищи, можно продолжать?..

— Можно, — подтвердили остальные.

— Так вот, нам известно, что все они часто по вечерам встречаются у Флоари. Держат у нее совет Боблетек с сыновьями, бывает и Иоаким Пэтру. Заходит и Теофил Обрежэ. Флоаря знает, о чем они говорят, но молчит. Значит, и она заодно с ними. Иначе и быть не может.

— Так оно и есть, — подтвердил Филон Герман. — Не забудь, что там еще и волчонок вертится, драки да попойки затевает. За собой других парней тащит, спаивает, на другой день они на ногах не стоят. Откуда у него деньги на пьянство? Другим-то ребятам неоткуда взять.

Тоадер вздрогнул, так странно прозвучало и отдалось в его сердце болью прозвище — волчонок. Меткое прозвище! Но ему, Тоадеру, не пришло бы в голову назвать его так, а когда другой назвал, стало больно.

— Нужно помянуть и волчонка, — продолжал он, стиснув зубы. — Корнела Обрежэ, его непотребное поведение и драки, которые он затевает, как охальничает перед домами, где есть девушки, снимает ворота с петель, мажет их дегтем. Ведет он себя как кулак и много зла делает, подстрекая парней на дурные поступки…

— Правильно! — подтвердил Филон Герман. — От Корнела Обрежэ зла больше, чем от Кирилэ Боблетека или старика Обрежэ. Он, как червяк, гложет самую сердцевину, плод еще не завязался, а яблока уже не жди…

Тоадер подумал, что был бы жив Ион, о нем не сказали бы таких слов, потому что он был бы совсем другим человеком и, может быть, сидел бы здесь с ними, а скорей всего состоял членом Союза трудящейся молодежи, и он, его отец, гордился бы сыном. И тогда Тоадер с большим спокойствием смотрел бы на судьбу Корнела. Но кто знает, прошел бы он мимо нее равнодушно, если бы даже Ион остался в живых…

Собрание затянулось далеко за полдень. Протокол на семнадцати страницах был переписан мелким убористым почерком Филона Германа в двух экземплярах и подписан большими печатными буквами Хурдуком и Пэнчушу.

Лицо у Тоадера было мрачным, черты обозначились резче, острее. Он говорил, глядя в угол комнаты, где высилась куча мусора, и не отводил от нее глаз и тогда, когда говорили другие. Лишь предоставляя слово, посматривал он на товарищей. Упорно и холодно смотрел он в тот же угол, поднимая руку и голосуя за решение. А остальные дружески и с сочувствием думали о тяжелых днях, которые наступают для Тоадера, но не собирались облегчить ожидавшую его судьбу. Они верили в него и поэтому были безжалостны.

В двухэтажном доме, где располагалось помещение партячейки, находилось и правление коллективного хозяйства «Красный Октябрь». Еще одна комната на первом этаже служила залом, в другую были втиснуты пять шкафов библиотеки. На второй этаж вела скрипучая деревянная лестница, там в узком темном коридоре белело множество дверей, с написанными от руки каракулями на табличках. «Зал заседаний» был, пожалуй, самым обширным помещением, потому что вело в него целых две двери. На других было нацарапано «Лаборатория», «Касса», «Кабинет председателя».

Дверь с табличкой «Кабинет председателя» открывалась в просторную комнату с двумя широкими окнами, глядевшими на площадь. По стенам, расписанным на городской манер мелкими синими цветочками по серому полю, висели портреты членов правительства, украшенные вышитыми полотенцами и гирляндами из колосьев. В рамке висел план работы правления и большая фотография, изображающая торжество по случаю образования коллективного хозяйства. Возле порога лежала камышовая циновка, о которую тщательно вытирали ноги все входящие, за чем неукоснительно следили беспощадные глаза председателя. Кроме того, в комнате было шесть стульев, большой письменный стол из полированного ореха, книжный шкаф, сейф и круглый столик, покрытый вышитой скатертью, посредине которого красовался горшок с красной геранью. Горшки с геранью теснились и на подоконниках. Цветы, пестрая скатерка и полотенца делали эту сверкавшую чистотой комнату по-домашнему уютной.