Ремус Лука - Избранное

Внезапно Тоадеру пришла в голову совершенно неожиданная мысль, но он тут же отогнал ее. «Нет, это невозможно! — убеждал он себя. — Сейчас это невозможно». Но никак не мог от нее отвязаться. А что, если признаться друзьям, рассказать, что многие годы мучит его мысль о том, что, быть может, ребенок, который живет в чужом доме, под чужой опекой, — это его сын; рассказать, как он встретился с овдовевшей Флоарей и просил ее перейти к нему вместе с ребенком, как думал выкрасть ребенка и уйти с ним куда глаза глядят, как потом, когда он женился и София родила ему Иона, боль его утихла, сердце успокоилось, но ничего не забыло. Все свои надежды связывал он с умным светловолосым мальчиком, которого родила ему София. Мечтал, что сыну выпадет доля счастливее. Сын подрастал, и в нем все больше проявлялся мягкий материнский характер и внешнее сходство с отцом. Говорил мягко и певуче, как София, иногда становился нелюдимым, как Тоадер. Он сам себе мастерил игрушки из кукурузных початков, подражал пению птиц, услышанных в лесу. Тоадер постепенно забывал о сыне Флоари, думая, заботясь об Ионе. Но Ион умер, и в сердце Тоадера с новой силой вспыхнула прежняя тоска, пожалуй, даже сильнее, чем раньше, но он ее глубоко упрятал под твердой скорлупой своей суровости.

«Может, мы могли бы спасти Корнела», — думал он, волнуясь и сомневаясь. Если откровенно признаться своим товарищам, что он, Тоадер Поп, хорошенько поразмыслив, проголосовал бы за то, чтобы оставить Корнела Обрежэ в коллективном хозяйстве, хотя поведение этого красивого, заносчивого парня, его сердце отравлены жизнью, которую он вел в чужом доме, может, друзья и ответили бы ему: «Ты прав. Парень не так уж виноват. Он еще молод, может перемениться. Поищем какой-нибудь выход». Но тут Тоадеру стало стыдно. Его друзья удивились бы, рассердились: справедливостью поступаться нельзя, чего она стоит, того и стоит, и люди таковы, каковы они есть, а не такие, как кому захочется, чтобы они были: и Корнел Обрежэ — кулак. Но как бы Тоадер ни старался, он не мог не чувствовать к нему жалости. «Выйдет из него никудышник! — с горечью думал он. — Рано или поздно уйдет из села, и кто знает, что для себя выберет! К работе-то он не больно расположен!»

Однако теперь не время для переживаний, ими он только всех взбудоражит, помешает судить обо всем как следует.

— Товарищи, — заговорил Тоадер, — пока все эти люди находятся в нашем коллективном хозяйстве, дело не наладится. Необходимо их исключить.

Все молчали и только кивали в знак согласия. Пэнчушу сидел надувшись, выпятив грудь, словно желая сказать: «Я об этом давно уже толковал»; Хурдук казался равнодушным и бесчувственным: Филон Герман, у которого тряслись руки и от возбуждения и от старости, все порывался вскочить. Но мысли их в этот момент стекались к одному и тому же и похожи были между собою как капли воды: «Конечно, кулаков нужно выгнать. Это для нас не новость. Ну говори, говори скорее дальше. Мы-то тоже должны кое-что сказать».

Понял или не понял Тоадер, к чему побуждало его это молчание, но он решил перечислить все по порядку:

— Вы знаете, в каком состоянии находится хозяйство, знаете, что произошло в нем со дня основания и до сегодняшнего дня…

— Знаем, — отозвался Филон Герман. — Знаем, только ты напомни про все еще разок…

— Да, да, давай все как есть, — поддержал его Пэнчушу, мусоля во рту карандаш, словно хотел сказать: «Имей в виду, я все записываю».

— Во всех несчастьях, что свалились на нашу голову, видны тайные действия врагов. Не могу сказать, что они сговорились, составили план, распределили обязанности и все такое прочее. Волчья стая планов не составляет, зато режет и режет овец. Натура кулацкая толкает их на недобрые дела, они не видят себе простора, потому-то и творят зло. Потому я и говорю: если бы у нас кулаки и не натворили еще злых дел, все равно их нужно было бы исключить.

— Натворили! — резко прервал его Филон Герман.

— Твоя правда, — признал Тоадер.

— Так и говори! — настаивал недовольный Филон. — Расскажи, что они натворили.

— Я скажу про то, о чем точно знаю.

— Правильно.

— Расскажу про некоторые подозрения, которые мы обсудим, потому как подозрения нужно десять раз повернуть с одной стороны на другую, а потом еще десять раз…

— Подозрение — это половина правды! — изрек Пэнчушу, напуская на себя умный вид.

— Если половина, так уже неправды, а если неправда, то, значит, ничто, а за ничто друзей не приобретешь, — ответил Тоадер.

— Если факты подтвердят подозрение, то оно станет правдой.

— А на все наши подозрения у тебя есть факты? — Тоадер ждал, что ответит Пэнчушу.

— Нет.

— А сможешь выйти и сказать людям, что, мол, сами мы толком не знаем, но подозреваем, будто Пэтру заразил доверенных ему овец? Решишься сказать людям, что Ион Боблетек приписывал членам своей бригады трудодни, чтобы возбудить у других недовольство? И еще другое-разное?

— Про все скажу, только другими словами.

— Все это правда. Пэнчушу умеет слова поворачивать. Не дурак же он, — книги читает.

Трудно было понять, издевается Хурдук над Пэнчушу или хвалит. Глухой голос звучал размеренно и был так же бесцветен, как великопостные щи. Пэнчушу, понятно, услышал в его словах похвалу и, усмехнувшись, подтвердил:

— Конечно, книги читаю и в словах разбираюсь.

— Слова тогда хороши, когда правдивы, — отозвался Филон, быстро разгадавший и мысль Тоадера, и слова Пэнчушу. «А Тоадер-то умнее», — подумал он и сказал:

— Пустыми словами ничего не добьешься.

— Товарищи, — вмешался Тоадер, — мы еще не приступили к обсуждению…

Его низкий грудной голос звучал спокойно. Через несколько минут ему придется говорить о выходках Корнела, который, быть может, плоть от плоти его, и требовать его исключения. Тоадер не чувствовал уже ни жалости, ни боли, только какое-то оцепенение, как бывает, когда измучаешься долгими страданиями. Но разум четко и откровенно твердил ему, что боль еще не кончилась, что самое трудное еще впереди, а что будет с Корнелом после того, как его исключат из коллективного хозяйства, никто знать не может.

— Так вот, товарищи, мы должны припомнить все факты, все, что знаем. Нужно также заблаговременно подумать, о чем будут спрашивать люди и что нам отвечать. Они будут говорить, к примеру: Флоаря-то — дочь бедного крестьянина, братья и сестры ее работают в коллективном хозяйстве, они — рабочие люди. Тогда мы объясним, что она вышла замуж за кулака, от своих оторвалась, жила, эксплуатируя других, даже подчас своих братьев, а когда почувствовала, что близится час расплаты, выделилась из хозяйства Обрежэ, своего свекра, и осталась одна с сыном как крестьянка-середнячка. Но свою землю сама не обрабатывала, делали это поденщики и работники. Вступив в коллективное хозяйство, тоже не работала.