Ремус Лука - Избранное

Он давно уже шагал через лес по занесенной снегом дороге, на которой кто-то протоптал узенькую тропку. Время от времени срывалась с дерева испуганная птица, но легкий шум ее крыльев и мягкий шорох снега, падающего с потревоженной ветки, только подчеркивали глубину и безмерность царившей в лесу тишины. Здесь, среди вековых деревьев, на круто спускавшейся вниз дороге, свет был мягче и ласковее, чем в открытом поле, где солнце слепило глаза.

Тоадера стали раздражать и глубокая тишина, и мягкий, обволакивающий свет. Они побуждали к умиротворению, которого не хотел Тоадер. Казалось, его тянули назад, а он старался вырваться и почти бежал, делая огромные шаги, пока наконец не выбрался из леса.

Тоадер вышел к селу. Быстрая ходьба его успокоила. Он окликнул Филона Германа, что жил на самом краю деревни в приземистом доме, прочно сложенном из толстых бревен лет сорок назад. Снег, заваливший за ночь дранковую крышу, казался высокой шапкой на поседевшей голове. На оклик Тоадера на крыльце появился Филон Герман. Видно, он поджидал Тоадера, потому что был уже одет в длинный коричневый грубошерстный суман и черную смушковую шапку.

— Иду, иду, Тоадер! — отозвался он и громко, как обычно говорят глуховатые старики, отдал распоряжение жене: — Вероника, пригляди за поросятами!

Спустившись по трем каменным ступенькам, он вышел на дорогу к поджидавшему его Тоадеру. Филону Герману исполнилось уже шестьдесят четыре года. Маленький и щуплый, он все еще хотел казаться подвижным, как в молодости, когда люди прозвали его Юлой. Его выбритое лицо, бледное и морщинистое, и впрямь сохранило живость; выражение менялось поминутно, но седые усы свисали устало, словно длинные пряди пеньки.

— Ну пошли, сынок! — проговорил он громким старческим голосом и внимательно взглянул на Тоадера. Его маленькие, пытливые глазки с насмешливыми искорками еще не знали, смеяться им или печалиться.

— Пошли, дядя Филон, — отозвался Тоадер, и в голосе его прозвучало и нетерпение, и какое-то волнение, которое сразу же почувствовал и, кажется, понял старик.

На крыльцо, еле передвигая ноги, вышла с горшком в руках старуха, одетая во все черное, и недовольно посмотрела на мужчин. «Нет им покоя даже в святой день воскресенья», — казалось, говорил ее печальный взгляд.

Тоадер и Филон молча зашагали по главной улице. Дорога была заметена снегом, поэтому шли они медленно, старик впереди, за ним Тоадер. Ближе к центру села натоптанная дорожка расширилась, и они пошли рядом. Время от времени они здоровались или отвечали на приветствия встречных и снова молчали.

Знакомы они были давным-давно, Филон Герман был лучшим другом Иоана Попа, отца Тоадера, они вместе служили в гусарах в Белграде, то есть в Алба-Юлии. Иоан Поп умер молодым. Его убили жандармы, когда в 1918 году здесь, в предгорье, поднялось восстание. Тоадеру тогда и десяти лет не исполнилось. Вскоре умерла и Настасия, вдова Иоана, и оставила сынишку одного на целом свете. Филон Герман взял его к себе, растил со своими детьми, а в пятнадцать лет отдал в работники, так же как и своих шестерых сыновей.

И тогда Тоадер был смышленым, работящим, гордым и упрямым, как отец, и горячим, как мать. От ласки и доброго слова он становился мягким, как железо на раскаленных угольях, на зло же отвечал злом и готов был кусаться.

Как-то раз Хурдук ушел в горы вместе с отарой Обрежэ и оставил своего молодого и необученного пса на попечение лучшего друга Тоадера, который пас телят Обрежэ. Тоадер побежал в лес собирать телят, а Иоаким Пэтру, которому было лет пятнадцать, поймал собаку Хурдука и замучил ее. Когда Тоадер вернулся, собака уже околела. Пэтру хохотал и советовал зажарить ее на обед, Тоадер жалел собаку, горевал, но поймать быстроногого Пэтру не смог. Только четыре года спустя Тоадеру удалось подкараулить Пэтру на танцах, избил он его беспощадно, за что и отсидел три недели в холодной.

Но вообще Тоадер был ласковым и тихим, хотя ради друга пошел бы в огонь и в воду. Когда ему не было еще и двенадцати лет, он прыгнул в Муреш, чтобы вытащить Хурдука, который нахлебался воды и тонул. Филон до сих пор удивлялся, как они выбрались на берег, оба ведь не умели плавать. Страх им помог? Или дружба?

Тоадер любил волшебные сказки, которые рассказывали старики. Когда добрый человек побеждал злодея, он облегченно вздыхал и глаза его наполнялись слезами. И петь он любил, людям нравился его низкий, печальный голос, они слушали его, задумчиво глядя вдаль.

Филон полюбил Тоадера еще больше, когда увидел, что Тоадер единственный, кто не смеется над его бесхитростными словами о справедливости и правде. Вероника не понимала его философских рассуждений о человеческой доле на земле. Но так как недостатков у его жены было не больше, чем у других женщин, он не сердился, когда она кричала, что он дурак бестолковый. Куда обиднее ему было слышать, что и мужчины над ним смеются. В те времена Филон любил говорить с таинственным видом: «Вот придет господь наш Иисус Христос с матерью своей Марией, у которой, как и у всякой матери, милосердное сердце, придет к королю и скажет: «Собери всех министров, примарей собери и господ стражников». Король их соберет. И скажет им господь наш Иисус Христос: «Заботьтесь о народе и блюдите справедливость». Послушают они и установят справедливость».

«Эх, Филон, — смеялись крестьяне. — Где это ты видел стражника или примаря, который поступал бы по справедливости?»

«Видать не видал, а прикажет им господь наш Иисус Христос, куда они денутся? У Христа-то сила!»

«На небе. А на земле у господина стражника да примаря. Будто сам их силы не отведал».

«Отведал», — отвечал Филон, и лицо у него становилось испуганным и таким, что все покатывались со смеху. Сыновья тоже смеялись, стыдясь неразумности своего отца. Только Тоадер не смеялся и не стыдился, а слушал внимательно и жадно. Он защищал Филона и даже дрался с теми, кто над ним издевался. Вот Филон и полюбил Тоадера больше собственных сыновей. Во время войны казалось, он больше за него боится, и его возвращение словно бы утешило его в горе, что из шести его сыновей трое погибли на фронте.

Филон и Тоадер вошли в двухэтажный дом, где на первом этаже в длинной комнате с двумя окнами на площадь располагалась партийная ячейка. Крашеный пол облупился, почернел от грязи. Стены были в пятнах, стулья и скамейки старые и колченогие, стол шаткий, красная скатерть прожжена цигарками. Даже многочисленные портреты партийных руководителей висели без рамок и стекол. Но для Тоадера эта комната значила больше, чем школа, где он научился грамоте, больше, чем лес, где он выучился петь, она была для него дороже его собственного дома. Как только он переступал ее порог, он испытывал чувство великой ответственности за все, что думал, делал и говорил. Запустение, царившее в этой комнате, всегда его раздражало, но сегодня затронуло еще больнее, укрепляя неприязнь и подозрения против Иосифа Мурэшана. Тоадер уселся на стул и подпер голову руками.