Ремус Лука - Избранное

О муже своем, Вирджиле, умершем примерно года через два после свадьбы, она мало что помнила. Он немного места занял в ее жизни, и в уголке ее памяти осталось лишь несколько фраз, которые он любил повторять («Ты красивая и здоровая. Когда я помру, ты выйдешь за красивого и здорового, как и ты». «Если бы не отец, я не заставлял бы тебя жить со мной. Ты только мучаешься здесь». «Вместе мы с тобой мучаемся». «Когда я помру, не вспоминай обо мне плохо»). Она помнила его вытянутое бледное лицо с небольшой клочковатой бородкой, глубоко запавшие глаза под редкими бровями и взгляд побитой собаки, его съежившуюся, согнутую фигуру, которая, раскачиваясь, блуждала взад-вперед по широкому двору и густому, как лес, саду, его покорную стеснительность, когда он, пытаясь обнять ее, неподвижную, словно мертвую, понимал, как это ей противно.

Вирджил любил ее и прощал, что она не может полюбить его, признательный уже за то, что она его не бросает и заботливо за ним ухаживает. Когда через несколько месяцев после свадьбы он понял, что Флоаря родит, он снова простил ее. Она никому не говорила о своих подозрениях, которые спустя три-четыре недели после свадьбы стали явью. Мысль, что она должна родить ребенка не от мужа, а от другого, кого она любила до замужества и кому беспрекословно повиновалась, вовсе не думая о последствиях, привела ее в ужас. И даже после того, как она поняла, что замужество для нее было спасением, она не подарила своего мужа любовью и только позволяла ему любить себя. Когда же и Вирджил узнал, что у нее будет ребенок, он больше не посягал на нее, но и не выдал этой страшной тайны отцу, Теофилу Обрежэ, и Флоаре никогда не говорил об этом, будто ему ничего не было известно.

Родился мальчик, назвали его Корнелом. Родился он спустя восемь месяцев с небольшим после свадьбы, но меньше чем через девять. Деревенские кумушки считали по пальцам сроки, покачивали головами и долгое время отравляли жизнь Флоаре, стараясь всячески подколоть ее. Они будто лезли ей своими грязными пальцами в душу, с ехидством спрашивая, правда ли, что чахоточные мужчины в любви более пылки, чем остальные. И мужчины тоже портили кровь Вирджилу, притворяясь, что завидуют ему, ревнуют его к красавице жене. Но Вирджил умер, и пересуды мало-помалу утихли.

После рождения сына в душе Флоари вместе с материнской любовью зародилось и какое-то новое чувство. У нее появились целеустремленность и упорство, когда речь шла о судьбе Корнела. Она, созданная, чтобы покоряться, в детстве подчинявшаяся братьям и сестрам, потом родителям, она, которая следовала бы воле мужа, если бы он ее проявил, безропотно покорившаяся свекру, подозрительно следившему за ней своими маленькими глазками, готова была бороться за благо своего ребенка, за то, чтобы жизнь далась ему легко. В ее душе вдруг пробудились и сила и решимость спасти сына от проклятия.

Тогда-то и началась глухая, тайная борьба в их семье, где внешне все относились друг к другу ласково. Все трое знали об ужасной тайне, которая могла бы посеять между ними смертельную вражду, каждый знал, что тайна эта известна остальным, но никто в этом не признавался.

После смерти Вирджила, который держал сторону Флоари и защищал ее своим молчанием, она стала бояться свекра и боялась до сих пор. Она чувствовала, что ему все известно, она угадывала это по намекам, которые он вкладывал в свои слова о детях, по сказкам, которые он рассказывал, держа внука на коленях и поглаживая его черные вьющиеся волосы. Но она решила во что бы то ни стало завоевать сердце старика. Она учила сына любить деда, обращаться к нему вежливо, ласкаться к нему. Она твердила ребенку: «Дедушка хороший. Дедушка возьмет тебя в лес. Дедушка повезет тебя на базар». Ребенок привязался к старику, а старик, как казалось Флоаре, к внуку. Порой Флоаря пугалась, что на ее долю остается слишком мало любви и послушания, но она понимала, что в этом-то и заключается счастье сына, и имела в себе мужество не страдать и покориться, погрузившись в какое-то вялое равнодушие.

Флоаре хотелось заснуть снова, забыть привидевшийся ей кошмар и все вызванные им воспоминания, заснуть, чтобы отдохнуть и успокоиться, но сон не шел к ней. Еще с вечера она тревожилась, как всегда, когда Корнел вместе с другими парнями допоздна задерживался на посиделках, а может быть, и у девушек. Флоаря с болью, но покорно осознала, что Корнелу пришло время ухаживать за девушками и влюбиться в какую-нибудь из них. Но она все боялась, как бы сын не попал в сети злокозненной девицы, как бы не спутался с какой-нибудь дурной женщиной и не осквернил свою душу.

Флоаря приподнялась на постели, с удивлением вглядываясь в темноту. Она оставила лампу зажженной, только привернула фитиль, и теперь лампа потухла. Может, это Корнел пришел и задул ее?

— Корнел! — ласковым шепотом позвала она.

Никто не отозвался.

Она прислушалась, не раздастся ли с постели в другом углу комнаты знакомое дыхание, но ничего не услышала. Флоаря встала и, легко ступая босыми ногами по холодному деревянному полу, подошла к столу и нащупала коробок. Чиркнув спичкой, она увидела, что кровать Корнела стоит нетронутой. Она вновь зажгла лампу и взглянула на часы, тихо, по-стариковски тикавшие на старинном буфете, придвинутом к большой и тяжелой кирпичной печке. Часы показывали половину третьего.

— Господи, где же пропадает этот ребенок?

Флоаря преклонила колени перед иконой божьей матери с младенцем, висевшей в углу комнаты над старинной медной лампадкой. В углу было еще несколько икон православных и католических: святой Георгий с мечом на лошади, поражающий змея с огненными языками, святая Маргарита в белом монашеском клобуке и с выцветшими розами на коленях. Была здесь и икона, изображающая сердце, пронзенное стрелой, терновый венец и чашу, в которой были, наверное, уксус и желчь. В отличие от других икон, купленных в церкви, эту купили на базаре у оборванного, грязного и нечесаного монаха, и священник, гневаясь и угрожая, ни за что не хотел освящать ее.

Флоаря долго молилась, прося пресвятую деву защитить душу ее дорогого сыночка от скверны. Прошел час. Флоаря замерзла и, дрожа, снова улеглась в постель. Она заснула, и опять ей приснился тот же сон — что она невеста и стоит перед богом, который говорит ей: «Проклятие в чреве твоем».

Навалило снегу, ударил мороз. Лес вокруг хутора укрылся толстой белой овчиной. Дворы, крыши, кривая, в рытвинах улица — все оделось белой пеленой. Холодный, остекленевший воздух был чист и свеж, как родниковая вода.

Тоадер Поп вышел из дому и, улыбаясь, остановился на крыльце. У него было ощущение, что и весь мир улыбается. Спал Тоадер крепко, без сновидений, как все здоровые люди. Проснулся радостный, сам не зная от чего, забыв за ночь о собрании. Ослепительный солнечный свет, отражавшийся от снега, заставлял жмуриться, морщить нос, но Тоадер только посмеивался. По другим дворам снег уже сгребли к деревьям или перебросили через забор в сад. По его двору тянулась только узенькая тропка, которую на рассвете протоптала София — от крыльца к хлеву и оттуда к калитке, выходившей на улицу. Прежде чем отправиться в село (может, за покупками, а может, и в церковь к заутрене, ведь было воскресенье), она промела эту дорожку метлой. Тоадер принялся сгребать снег во дворе. Потом вошел в хлев. Корова была уже вычищена и пережевывала жвачку, и он понял, что София успела и подоить ее и покормить. Зарывшись в солому, похрюкивала сытая свинья.