Ремус Лука - Избранное

— Ты должен пойти и выступить с самокритикой.

— Кто это должен выступить с самокритикой?

— Ты.

— Поищи другого. Пусть они сами выступают, если им нравится.

— Не говори так. Коммунисты на тебя злятся. — В тихом голосе Мурэшана послышалось нечто вроде насмешки. Между ним и Викентие, казалось, существовало тайное взаимопонимание, о котором никто из них ни разу даже не обмолвился. Мурэшан был очень скромен, а Викентие вел себя покровительственно. Но Викентие понял то, чего Мурэшан не сказал, и проговорил уже не так самоуверенно:

— Ну а мне что за дело, если они злятся? Пройдет.

— Теперь не пройдет.

— Пройдет! — повторил Викентие не очень твердо.

— Нет, теперь они поступят принципиально…

— Пусть как хотят поступают. — Но мысленно он согласился с Мурэшаном.

— А чего ты, Викентие, боишься? Два-три слова брось, да глупость сморозь, и проси прощения, они простят, они ведь принципиальные. Я предложу исключить тебя, они испугаются. А потом ведь и Колчериу не на всю жизнь выбрали председателем.

Викентие выступил с беспощадной самокритикой. Иосиф Мурэшан потребовал исключить его за нарушение партийной дисциплины, но все проголосовали за взыскание.

Год спустя, когда Аугустина Колчериу сместили с поста председателя коллективного хозяйства, Викентие снова попытался выдвинуться, но крестьяне вновь не признали его и выбрали Ирину. Ненависть Викентие стала еще более тяжелой, еще более черной.

Ночь все тянулась. На круглом ореховом столике потрескивала лампа, и от ее фитиля тонкой ниточкой поднималась копоть, распространяя тяжелый, удушливый запах. Стекло сбоку почернело. В комнате стало почти темно. С легким стоном, как бывает, когда большие, грузные люди делают усилие, Викентие встал и задул лампу. Вспыхнул голубой огонек, словно лампа была недовольна тем, что прервали ее медленную агонию. Лампа потухла, человек подошел к окну, откинул занавеску и посмотрел на ночную улицу. Шел снег. Дорога, дома и деревья в садах и по обочинам дороги — все стало белым, словно укутанное в вату. «Снег. Гм! Опять будет хороший урожай», — пробурчал Викентие, и нельзя было понять, радуется он или досадует. Он снова лег, вытянулся во весь рост и невольно застонал. Ныли кости, болело все тело, будто его избили дубиной; в груди стояла какая-то сухая горечь, которая ощущается, когда человек не может выплакаться.

«Какая долгая ночь», — пробормотал он, словно эта бесконечная ночь, которую он не скоро забудет, была причиной всех его горестей. Терпение его достигло предела. Неотступной тенью преследовала его, висела над ним, пригибала к земле, не давая выпрямиться, вражда и злонамеренность людей. До этого времени он не различал их. Все они были для него одинаковы, все толкали его вниз и вниз, как в бездонное болото. Но теперь он выделил их из толпы, знал в лицо и по именам. Это были сильные, упрямые люди, но не такие, как он. Таких, как он, нет. Нет во всей деревне и даже в окрестных селах. Поэтому они и не дают ему возвыситься, боятся его силы, его ума. Они толкают его в спину, ставят на колени, не упускают случая унизить. И теперь он снова на коленях, еще более униженный, еще более ненавидимый. Несколько лет назад они забрали у него власть и не захотели больше отдать ее ему. Но он знает, что и в нем есть тайная сила, и она невидимо просачивается, как вода сквозь гору. И Иосиф Мурэшан тоже свой человек.

Викентие заворочался на сером диванчике, натянул мохнатый бараний полушубок. Диванчик затрещал под тяжестью его большого, располневшего тела. Правда, Иосиф Мурэшан уже не секретарь, а рядовой член партии и теперь будет помалкивать на собраниях.

Все нужно начинать теперь с самого начала.

В окнах забрезжил рассвет, холодный, колючий, а Викентие все еще лежал и напряженно думал.

Флоаря спала, и ее мучил кошмар, снившийся ей бесчисленное количество раз; после него она несколько недель ходила с тяжелым сердцем, ожидая какого-нибудь несчастья. Ей снилось, что она молодая и стоит в подвенечном платье в темной строгой церкви перед мрачным старцем в монашеском одеянии, который зло смотрит на нее маленькими лукавыми глазками, такими же, как у ее свекра. Старец этот — сам господь бог. Рядом с нею нет жениха и вообще никого вокруг. Свечи не горят, и не слышно пения. Только старец смотрит на нее испытующе и говорит свистящим голосом свекра: «Проклятие в тебе, в греховной утробе твоей. Ты проклята, и нет тебе прощенья». Потом все исчезало, и Флоаря просыпалась в слезах. Всегда, даже во сне, она прекрасно сознавала, что это ей снится, что она уже видела этот сон, но у нее не было сил проснуться прежде, чем старик скажет своим свистящим хриплым голосом: «Ты проклята, и нет тебе прощенья».

И сейчас она проснулась в слезах, вся дрожа. На дворе была ночь. Стояла тишина, и луна бесстрастно изливала свой молочный свет. Флоаря еще больше сжалась в мягкой постели, плотнее укуталась в шерстяное одеяло, чтобы прийти в себя от страха, который нагнал на нее сон.

Так с ней всегда случалось после этого кошмара. Она дрожала, пытаясь подавить охватившее ее волнение, потом мало-помалу ею овладевали воспоминания, противиться которым было невозможно, всплывало множество давно забытых мелочей, оставлявших после себя горький осадок. Она не могла забыть первую ночь, проведенную с Вирджилом, ее мужем, которого она толком и не знала. Родители приказали ей выйти замуж, и она вынуждена была подчиниться. Сначала Флоаря испугалась его, Вирджил был неплохим, но больным человеком. Жизнь уже давно была ему не мила. Он часто кашлял, и звук этого сухого кашля был похож на шарканье дощечек одна о другую. Он робко обнял Флоарю, но она отодвинулась к стене, охваченная стыдом и отвращением, в страхе, что ей придется уступить ему. А он вздохнул и со стоном прошептал: «Не нужно, Флоаря. Будь по-твоему». Она помнила, как на минуту ей стало жалко его и как потом она остерегалась касаться его потного тела, то холодного как лед, то пылающего от жара, как она, усталая и разбитая, забылась тяжелым сном и ей привиделся этот кошмар.

Сколько лет прошло с тех пор? Много. Может быть, двадцать, может, еще больше. Флоаря уже давно решила об этом не думать и думала только по ночам, когда ей случалось снова увидеть этот сон. Она всячески избегала, но не могла не вспоминать выразительное, суровое и мужественное лицо, горящий взгляд синих, как небо, глаз, низкий голос любимого ею человека. Она давно погребла все это, боясь проклятия, но сон воскрешал все вновь, и она плакала, страдая от воспоминаний о давно минувшем счастье, оставшемся далеко позади, как маленький островок света, затерявшийся в густой мгле.

Она вспоминала, как плакала долгие ночи напролет, вытянувшись рядом со своим хилым мужем, как просыпалась после короткого тревожного сна, шепча чужое имя. Она вспоминала, как трудно ей было подчинить запуганному разуму свое здоровое, пышное и чистое, словно солнце над полями, тело.