Ремус Лука - Избранное

Тоадер выпустил кур, которые нетерпеливо клохтали в низеньком загончике в углу сарая. И фыркнул от смеха при виде петуха, который торопливо приглаживал взъерошенные перья, шумно гневаясь, что должен выступить не в полном параде перед своими курами.

Убедившись, что все в порядке, Тоадер зашагал в село. Он думал о жене, и к мыслям о ней примешивалась упорная досада. За все перенесенные невзгоды она была достойна счастья, но этого не было, так же, как и он не был счастлив, так же, как не были счастливы многие знакомые и незнакомые люди. Люди рождались, вырастали под опекой родителей, искали любви и чаще всего по любви женились (в бедности любовь — единственное богатство), рожали и растили детей, но счастливы не были. Они были честными и справедливыми, они уважали законы и работали сверх своих сил, но никто из них не мог похвастаться, что хотя бы один день в его жизни был безмятежно счастливым.

Однако в это ясное утро Тоадер думал о счастье легко и бесстрашно, как будто речь шла о том, чтобы разгрести во дворе снег или прибить доску к забору, словно достаточно было шевельнуть пальцем или произнести слово, как все встанет на свои места по его желанию.

Спускаясь в село по протоптанной возле плетней тропинке, Тоадер радовался веселью ребятишек, которые скатывались на дно овражка, кто на санках, кто лежа животом на дощечке, кто прямо на тулупчике, надетом задом наперед, а кто отважно на ногах. Они падали, устраивали кучу малу, забрасывали друг друга снежками, терли носы и уши, визжали, кричали, наполняя весь мир смехом и весельем. Здесь были и пяти-шестилетние карапузы, которые путались у всех под ногами, и десятилетние девочки с красными от мороза щеками и радостно блестевшими глазами, и парнишки двенадцати — тринадцати лет, которые с дикими криками, отчаянно катились под уклон, пугая карапузов и заставляя замирать сердца девчонок.

Глядя на них, Тоадер улыбался, чувствуя, как глаза ему застилает туман, сквозь который он как бы видел малыша в большом не по росту полушубке, серых домотканых штанишках и старой шапке. Парнишка этот слегка испуганно и торжественно усаживается в санки, сбитые отцом из старых досок, и вытягивает ноги. Его постолы из свиной кожи, туго набитые соломой, гордо задирают носы вверх. Санки все быстрее и быстрее мчатся по склону, но малыш не визжит, как остальные. Он молчалив и спокоен, и, только съехав вниз, на дно оврага, он оборачивается, не слезая с саней, и кричит: «Батя, давай!»

Тоадер понял, что туман, застлавший ему глаза, — это невыплаканные слезы застарелого, неизлечимого горя. Радость, с какой он проснулся утром, померкла. Память об умершем сыне тяжелым грузом лежала у него на сердце, омрачая его жизнь.

Проходя мимо дома Хурдука, Тоадер решил было зайти, но раздумал. В это время по воскресеньям люди заняты уборкой, моются, прихорашиваются. Неудобно их стеснять, смотреть на развороченные постели. А тут еще девушки наряжаются, собираясь отправиться в село, в клуб, повеселиться со своими сверстниками. Тоадер даже удивился, сообразив, что больше чем за тридцать лет их дружбы с Янку они ни разу не заходили один к другому в воскресенье утром. Как будто был между ними уговор не показываться друг другу в неприглядной нищете, когда сидишь голый и дожидаешься, пока высохнет рубашка, чуть свет выстиранная женою. Теперь хозяйка стирает не рано поутру в воскресенье, теперь после бани нужно только вынуть рубашку из сундука, но установившийся между друзьями обычай так и остался.

«Еще увидимся», — подумал Тоадер, но тут же вспомнил, что ему срочно нужно повидать Янку и обсудить кое-какие дела, не терпящие отлагательства. И подосадовал, что не переговорил с ним ни на общем собрании, ни потом, когда они вместе возвращались домой. Но вчера радость была так велика, что он забыл, о чем собирался посоветоваться с Хурдуком.

Необходимость действовать завладела всеми его мыслями. Ему было досадно, он сам себе удивлялся, как это он, все зная и все понимая, считал до сих пор достаточным повторять на собраниях одни и те же слова: «В наше коллективное хозяйство пробрались кулаки. Нужно их выгнать». В душе он даже гордился своей последовательностью. Другие думали так же, как и он, и не чаще и не реже, чем он, поднимались на собраниях и говорили: «Кулаков нужно выгнать». Эти слова раздавались и на партийных собраниях, но Иосиф Мурэшан, бывший до вчерашнего дня секретарем, отвечал: «Это не стоит на повестке дня», или: «Нам известен этот вопрос. Примем меры». Но никто ничего не предпринимал. «Странное дело! Все знают, что кто-то заболел, все говорят: нужен доктор, лекарства, и никто пальцем не шевельнет!» Тоадер зло усмехнулся: «И я мог бы стоять в стороне, пока люди не забыли и про больного и про болезнь…» И вдруг подкралась мысль, которая испугала его: а что, если Мурэшан действительно хотел, чтобы забыли про больного? Тоадер даже ускорил шаги, словно желая от нее убежать. Но она не отпускала его. С ослепительной ясностью, будто в кинематографе, замелькал перед ним целый ряд событий.

Как распинался Иосиф Мурэшан на отчетном собрании, сгибаясь в дугу и размазывая слезы, которые текли вдоль его большого, толстого носа! «Товарищи, я не достоин!» Почему он так говорил? Ему отвечали: «Брось, Иосиф, люди не ангелы. Все ошибаются. Главное, признать свою ошибку». О какой ошибке шла тогда речь? Он переписал часть земли Обрежэ на свое имя. А Обрежэ двоюродный брат его отца. Тот же Мурэшан метал громы и молнии, воздевая руки к небу и крича, словно настал его смертный час: «Мы его раскулачим! Выгоним из села этого подлого кулака!» О ком он кричал? Об Обрежэ. Мурэшан готов был раскулачить Обрежэ, который не хотел сдавать поставки и укрыл зерно. Крестьяне тогда воспротивились: нельзя попирать закон. И Обрежэ дешево отделался: дела за саботаж против него не возбудили, только конфисковали хлеб. Как же, черт побери, все это произошло? Однажды, когда кто-то напомнил, что нужно исключить кулаков из коллективного хозяйства. Мурэшан помчался в партийную организацию: «Да, товарищи. Завтра исключим. Я составил список». А в списке указывалось около трех десятков фамилий. Начались яростные споры. И четвертая часть из включенных в список не была кулаками. Организовали комиссию для расследования. Комиссия ничего не определила, решения не вынесла. Как-то на собрании Тоадер Поп попросил слова, а Мурэшан засмеялся и спрашивает: «Опять про кулаков?» — «Ну, опять…» — смешавшись, ответил Тоадер. «Не стоит, и так знаем, что у тебя на уме». Люди засмеялись, а Тоадер ощутил, как лицо его заливает краска… С тех пор, а может, и раньше почувствовал он глухую неприязнь к Иосифу Мурэшану. Не нравился он ему, не внушал доверия. Ничего плохого Тоадер о нем не знал, но не удивился бы, услыхав, что Иосиф был убийцей и сидел в тюрьме. Поэтому Тоадер и боролся против своих подозрений, очень уж легко ему было подозревать его.