Ремус Лука - Избранное

С десяти часов сидели в ней немного обеспокоенная Ирина Испас и два члена правления, Пантелимон Сыву и Ион Мэриан. Пантелимон, белокурый и стеснительный, невольно привлекал к себе внимание тем, что все время старался быть как можно незаметнее, сняться, сгорбиться, спрятать мозолистые ладони и обутые в непомерно большие башмаки ноги. Ион Мэриан, молодой, красивый, черноволосый мужчина, одетый и подстриженный на городской манер, с маленькими, слегка подкрученными усиками, нервничая, курил. Длинный янтарный мундштук он держал бережно и каждую минуту проверял, не упал ли пепел на его белые, тщательно отутюженные брюки.

Все молчали. Приглашая их, Ирина заявила: «Просил секретарь парторганизации…» — «Зачем?» — хором спросили оба. «Не знаю», — ответила Ирина. «И не догадываешься?» — осведомился Сыву. «Нет».

— Нечего беспокоиться, — сказал через час Мэриан, закуривая неведомо какую по счету сигарету. — Придет и расскажет. Тогда все и узнаем.

— Конечно, узнаем, — задумчиво пробормотала Ирина.

Ей было лет тридцать пять, — некрасивая, с красивыми зелеными глазами, за большим письменным столом, в кожаном кресле, она казалась совсем маленькой, почти незаметной. Изредка она нетерпеливо поглядывала на часы, величиной с абрикосовую косточку, которые носила на запястье левой руки, и принималась перелистывать три толстые папки, делая какие-то пометки на клочке бумаги. Одета она была по-праздничному: в вышитую меховую безрукавку и юбку из тонкой зеленой шерсти в черную полоску. На плечах черная шерстяная шаль с длинной бахромой. Из-под распахнутой безрукавки виднелся черный бархатный лиф, отороченный серебряным позументом, и белая шелковая блузка, расшитая белым шелком с пышными, по местному обычаю, рукавами, в бесконечных складках которых таились сотни блесток из посеребренного стекла, искрившиеся при каждом ее движении. Ирина одевалась всегда очень тщательно, но не по-городскому, носила лишь часы на руке, бусы под жемчуг и шелковые чулки. Вот и сейчас, нервничая, она не делала ни одного лишнего движения, которое могло бы нарушить строгий порядок ее костюма.

Известие о заседании принесла ей ранним утром Каролина, дочь Филона Германа: «Партийная организация хочет посоветоваться с правлением. Отец просил, чтобы ты была готова». Ирина еще не знала о смене секретаря и подумала, что Иосиф Мурэшан решил наконец созвать собрание, которого она давно ждала, надеясь, что оно поможет правлению в работе. Иосифа Мурэшана Ирина недолюбливала, был он каким-то скользким, скрытным. И сейчас она твердила себе, что волноваться нечего, но все же у нее по спине порой пробегали мурашки. К десяти часам она созвала все правление, чтобы к двенадцати подготовить общий доклад, но Филон Герман и Пэнчушу не явились. Это удивляло ее и вселяло беспокойство. От сторожа она узнала, что члены партии собрались еще в девять и совещаются. Но и это ее не успокоило, какая связь между заседанием партийной ячейки и тем собранием, которого она ждет?

Однако она не подавала вида, что тревожится, и перелистывала акты и бухгалтерские отчеты, совершенно, однако, в них не вникая.

Часа в три после полудня в кабинет председателя вошел Тоадер Поп, за ним Филон Герман и, наконец, улыбающийся Пэнчушу. От удивления Ирина, сама того не сознавая, поднялась, уставившись на Тоадера. Всем сердцем она желала, чтобы мысль, которая медленно и туманно вырисовывалась в ее голове, оказалась истиной. Ее зеленые глаза спокойно и испытующе остановились на Филоне Германе. В это время невольно поднялись и остальные, вопросительно глядя на старика Филона.

— Чего это вы вскочили? — сказал тот, слегка усмехнувшись. — Не такие мы важные птицы…

Все уселись, и на несколько минут в комнате воцарилось молчание.

— Товарищи, — заговорил Тоадер Поп, — вас просила прийти партийная организация. Нужно посоветоваться.

Ирина, Сыву и Мэриан поняли, что секретарем у них теперь Тоадер, и обрадовались, лица просветлели, напряжение спало.

Пэнчушу удивил уверенный тон Тоадера, его выдержка. «Как переменился разом! — подумал он. — Там сидел согнувшись, словно мешок с цементом на плечах держал. А теперь, гляди-ка. Будто испокон веков в секретарях ходит. Крепкий мужик…»

Хурдук и Филон Герман ждали, что будет дальше.

— Товарищи, — так же сдержанно продолжал Тоадер, слегка растягивая слова, как вообще говорят в этих краях — Мы обсуждали в партийной организации, почему в коллективном хозяйстве дела идут не так, как нужно. Я вам расскажу, что мы думаем об этом и какие меры, по-нашему, нужно принять…

Ирина говорила не торопясь, с ответами не спешила и упорно смотрела на собеседника. Однако ум у нее был острый и проницательный, и медлительность, под которой она прятала нетерпение и неуравновешенность молодости, приобрела она, когда ей пришлось заняться делом, которое еще вчера считалось исключительно мужским и для женщины не подходящим. Она скрывала то, что почитала своей женской слабостью, хотя была это всего-навсего деликатность; Ирина была чувствительна, но ей казалось, что она труслива, свою доверчивость она принимала за простодушие, а смешливость и склонность обращать в шутку даже неудачи казались ей вовсе не подходящими для ее возраста и положения.

Услышав слово «меры», она сразу же поняла, о чем пойдет речь, и представила, как Тоадер произносит: «Кулаков нужно исключить!» Вот это была бы радость! «Я бы бросилась ему на шею и расцеловала от имени всего коллектива», — подумала она и чуть не расхохоталась, воображая, как все разинут рты, когда она, маленькая, кругленькая, повиснет на высоком и тощем, словно жердь, Тоадере. Но слушала она совершенно неподвижно и, когда Тоадер, глядя ей в глаза и словно обрушивая на нее весь свой гнев, заявил: «Нужно выдавить этот чирей. Народ недоволен», согласилась с ним: «Конечно, недоволен. Не с чего ему быть довольным».

— И недовольство его законно.

Пэнчушу вздрогнул: «Красивое слово! Тоадер у меня его перенял!»

— И вот что думаем мы, партийная организация, — продолжал Тоадер, и никто даже не подозревал, с каким трудом подбирал он слова, какого напряжения стоило ему казаться сдержанным и спокойным, скрыть волнение, которое перехватывало ему горло. — Мы думаем, что между всеми несчастьями, которые произошли с тех пор, как основалось наше коллективное хозяйство, есть связь, то есть все они не случайны. Пока Колчериу был председателем, мы жили словно в доме без хозяина. Мало было тогда таких, кто бы не воровал, будто на большой дороге. Картошку с поля воровали целыми мешками. Ворота от скотного двора, петли от большого склада и те утащили. А что до работы, то работали хуже, чем при Мете, совсем спустя рукава. Колчериу — человек безвольный, притянуть кого-нибудь к ответу боялся, готов был выпить с любым и каждым и, случалось, пьянствовал дни и ночи напролет. А кто расхваливал его с пеной у рта, что-де прекрасный человек, прямо ангел во плоти? Боблетек, Иоаким Пэтру да еще кое-кто. Единственная бригада, которая работала, это бригада Викентие, потому что он человек энергичный и — это нужно подчеркнуть — умеет подбирать людей. Да проку-то что! Все члены его бригады только о своей шкуре думают. Когда делили доходы, они готовы были все хозяйство в клочки разорвать. Припомните, какое недовольство тогда было! Викентие собрал с гектара по две с половиной тонны пшеницы и по три тонны кукурузы и требовал, чтобы его люди получили премию. Какой крик стоял: «Неправильно! Викентие забрал лучших волов, лучшие плуги, лучшую землю! Нам всякую падаль оставил!» Кричал это Иоаким Пэтру, если приврал, то совсем немножко. Заяви он это на обычном собрании, можно было бы сказать, что критикует, но кричал, когда люди распалились и готовы были устроить поножовщину из-за любого пустяка. А кто кричал еще громче, еще яростнее: «Разве мы не работали, разве не ломали спину, чтобы накормить всех лентяев?» Ион Боблетек кричал. Боблетек и Пэтру — друзья, оба были легионерами [22] Легионер — член фашистской организации «Железная гвардия», существовавшей в Румынии в 30-е годы. . Ион Боблетек, племянник Септимиу Боблетека, что был управляющим у Мети. Ты помнишь его, Сыву?