Ремус Лука - Избранное

Викентие он дома не застал, а Аника не знала, куда отправился муж с раннего утра. «Он мне не говорит, куда ходит, что делает», — равнодушно пояснила она, думая о чем-то своем. Случайно Тоадер узнал, что Викентие сидит у Аурела Молдована, члена своей бригады. Но и там его не оказалось.

Тоадеру не пришло в голову удивиться, чего это блуждает Викентие, он только разозлился, что теряет время на поиски и нигде не может его застать. Пока он бродил по селу, останавливаясь с людьми и их расспрашивая, его мрачные мысли не рассеялись, осели горячим пеплом на сердце, причиняя боль. Было уже около девяти часов, и Тоадер подумывал, не направиться ли ему домой, как вдруг встретил на улице Викентие, остановил его и спросил, почему тот не был на собрании.

— Времени не было, — коротко ответил Викентие.

— Надо было найти.

— А работать кто за меня будет? — в ярости закричал тот. — Меня же притянете к ответу, если в бригаде будут непорядки. Моя работа — тоже партийная.

— Не кричи, — успокаивал его Тоадер. — Пойдем поговорим немножко, сообщу тебе решение партийной организации…

— Посмотрим, чего вы там решили. Только на решение вы и горазды.

Тоадер не знал, как понять недовольство Викентие, которое тот и не пытался скрывать.

В доме у Викентие было тепло, горела лампа. Развалившись на сером плюшевом диванчике и показывая всем своим видом, что ему безразличен новый секретарь партийной ячейки, за которого он и голосовать не желал, Викентие заявил:

— Слушаю!

Тоадер сел на стул около круглого орехового стола и торжественно произнес:

— Партийная организация ставит перед членами коллективного хозяйства вопрос об исключении кулаков.

— Ну и пусть исключают! Это не мое дело.

— Нет, и твое тоже.

— А кто эти кулаки?

— Флоаря и ее сын Корнел…

Викентие искоса взглянул на Тоадера и одобрил кивком головы:

— Туда им и дорога…

— Иоаким Пэтру…

— Кто? — вскочил Викентие.

— Иоаким Пэтру с женой и Ион Боблетек со всем своим семейством.

— Да вы с ума сошли! Что вы имеете против Иоакима Пэтру и Боблетека? Хотите их исключить и ослабить мою бригаду? Ты что, мстишь мне за то, что я не голосовал за тебя? Так знай: пока я в хозяйстве, пока меня зовут Викентие Пынтя, это подлое дело не пройдет.

— Помягче, Викентие, это ведь партийное решение. Не ты решаешь, а общее собрание, так что не ершись.

У Тоадера кровь прилила к голове, он едва сдерживался, в такое бешенство привели его слова Викентие.

— Ты поговоришь с членами своей бригады, — продолжал он тяжелым басом, — объяснишь, как обстоят дела; вот тут в протоколе все записано.

— Пусть хоть в евангелии будет записано, ни с кем не буду разговаривать!

— Это поручение дает тебе партийная организация.

— Ничего я не знаю и знать не хочу!

— Я тебе уже сказал: сначала подумай хорошенько, а потом открывай рот.

— Не тебе меня учить, что я должен делать.

— Я тебя не учу. Партийная организация дает поручение, и ты должен его выполнить.

— А я тебе сказал, что поручения этого не принимаю.

— Смотри, отчитываться придется.

— Это уж как захочу!

— Подумай хорошенько.

Тоадер вышел, а Викентие все еще петушился.

Кипя от гнева, Тоадер быстро зашагал к дому Филона Германа, где в комнате, выходившей окнами на улицу, поджидал его старик вместе с Хурдуком, мирно беседуя при дрожащем свете топившейся печки. Было тепло, оба они разделись и сидели в одних рубашках. Тоадер знал здесь все так же хорошо, как и в собственном доме, на стене висели иконы, в простенке между окнами — несколько выцветших фотографий, перед печкой — высокая кровать, заваленная подушками, на которой спала Каролина, младшая дочь Филона Германа. Стоял в комнате и стол, ножки которого чинились много раз, и стулья, только чудом еще не рассыпавшиеся. Теперь все это тонуло во мраке, который лишь изредка отступал, когда в низенькой чугунной печурке вспыхивал огонь.

Расстроенный Тоадер сразу же все им рассказал. Оба как-то растерялись и сидели молча. Только и слышно было, как потрескивали дрова да завывал огонь в печке.

— Надо бы с ним еще разок поговорить, — произнес наконец Филон.

— Было бы с кем! — недовольно отозвался Тоадер.

— А если и тогда мыслей не переменит, — продолжал старик, — на партийном собрании проработаем. Это ему поможет.

Тоадер спросил, не видели ли они Иосифа Мурэшана. Ему ответили, что Мурэшан сам искал его, а когда узнал о решении партийной ячейки и прочитал протокол, обрадовался и расхваливал нового секретаря: «С утра видно, что день хороший будет. Тоадер будет достойным секретарем, он энергичнее, чем я!»

— Не понравилось мне, как он тебя хвалил, — добавил Филон Герман.

— И мне не нравится, — отозвался Тоадер и помрачнел еще больше, вспомнив, что позабыл рассказать сегодня утром на собрании о поведении Иосифа Мурэшана. Взволнованный и раздраженный, Тоадер с горькой усмешкой выложил все свои подозрения, но Филон Герман, задохнувшись дымом от трубки, которую он все время сосал, гневно закричал на него:

— Как ты можешь так говорить, когда толком ничего не знаешь?

— Как это не знаю?! — закричал Тоадер еще громче старика. — Хозяйство тонет, а мы выясняем, глубока ли вода.

— Перво-наперво, не тонет хозяйство, — отвечал старик, стуча трубкой по колену. — Ты, сынок, глупости говоришь. Расстались с тобой час назад, а ты уже и разум потерял. Легко сказать: Мурэшан нас обманывает, вокруг пальца обводит. Но ведь как-никак он тебе товарищ, член партии.

— Лукавый он человек.

— Может, так, а может, и нет. Об этом станем говорить, когда он перед нами будет.

В конце концов они договорились, что завтра после обеда вызовут Мурэшана на ячейку. Тоадер вместе с Хурдуком отправились по домам.

Сухой, колючий мороз, казалось, был из стекла. Повизгивал, будто от боли, плотный наст под ногами. Последняя хата на краю села удивленно замигала окнами, глядя, как равнодушно затягивала двух путников белая гуща леса. Мертвую тишину нарушал лишь собачий лай.

Хурдук шел скоро, не останавливаясь, спокойно и легко неся свое крупное тело. Казалось, он ни о чем не думает и цель у него одна — поскорей добраться до теплой постели. Тоадер позавидовал его спокойствию, чувствуя себя разбитым усталостью. Никогда в его жизни, даже после трехдневной непрерывной косьбы, он так не уставал, ему хотелось усесться прямо в высокий сугроб, зарыться в него лицом, как в ласковую подушку, и тут же заснуть, позабыть обо всех, обо всем и чтобы о нем тоже забыли.

Но забыть он ничего не мог. Он уже не сомневался, что Мурэшан — ничтожество и просто смеется над ним. Но вот он, Тоадер, — может ли он что-нибудь изменить? Мурэшан — дурной человек, но в мире таких много, и тут уж ничего не поделаешь. Может, Мурэшан совершил много зла, и от него пострадало множество людей, но о них Тоадер ничего не знает… В хозяйстве есть кулаки — саботажники, которых Мурэшан ловко и изворотливо защищал. А иначе и быть не могло, рука руку моет… И ничего тут не поделаешь…