Ремус Лука - Избранное

Но в этот холодный декабрьский вечер, лежа в комнате, освещенной сиянием луны и белого снега, Ирина вновь ощутила глубинный безжалостный страх, мысли ее перепутались, завладели ею, закружили, словно капризный ветер, который кружит пушинку одуванчика.

«Что же случилось?» — спрашивала она себя, испуганная тем, что и самой себе не может ответить. Она чувствовала, что люди, о которых говорил Тоадер, — враги коллективного хозяйства, что их нужно выгнать, что так она о них всегда и думала — и об Иоакиме Пэтру с его вороватым взглядом, ненавидящем всякого, у кого хоть куском хлеба больше, и об Ионе Боблетеке и его семействе, об этих лентяях и горлопанах, готовых обвести вокруг пальца каждого, чтобы обманом получить то, что другие добывают трудом. О Флоаре она не думала, но поняла, что должна решить для себя: будет ли она ее защищать или со спокойным сердцем примет исключение? Она должна убедить себя, что Флоаря кулачка, и ей вдруг опять стало страшно, ведь и убеждать-то уже не надо, ей и так давно это известно. И все-таки ей было жалко бедную женщину. Случается же, что человека бывает просто жалко и начинаешь думать, как бы защитить его. Но тогда и все остальные могут найти себе защитников. Вот ведь для Пэтру нашелся Ион Мэриан и Траян, ее муж. Возможно, что и еще такие объявятся. И у Боблетека есть приятели, они будут его защищать. У нее просто голова пошла кругом, когда она подумала, что всегда найдутся люди, готовые защищать тех, кто вовсе не достоин этого.

Теперь ее пугало, что их не исключат из коллективного хозяйства, что люди их пожалеют. Вражда и ненависть тогда вспыхнут, как пожар. Она понимала, что это было бы самым большим несчастьем, какое только можно представить. И даже не решалась подумать, что же произойдет, если эти люди останутся в хозяйстве после того, как им прямо в лицо скажут: «Вы подлецы! Уходите от нас!»

— А если их исключат? Что будет с их родственниками, которые останутся жить с теми, кто вынес это решение?

Противоречивые мысли завели Ирину так далеко, что она не знала, чего же ей желать. Ее просто убивал страх перед тем, что случится завтра, послезавтра, в эти самые дни, которые остались до собрания. А потом, а после…

Около полуночи у калитки послышался тонкий смех и юношеский басок какого-то парня, старавшегося говорить потише. Смех и разговор на секунду смолкли, и тут же раздался тонкий прерывистый смешок и возмущенное: «Дурак!»

«Аурика! — подумала Ирина. — Из клуба возвращается». И в темноте засмеялась. «Это он ее поцеловал». Она растрогалась, вспомнив, что дочери скоро шестнадцать лет.

Прошло с полчаса. Ирина ждала, что услышит слова или шаги Аурики на крыльце, но все было тихо. «Как бы не замерзла, — озабоченно подумала Ирина, но тут же снова расчувствовалась: — Молодые! Другой заботы у них нету!»

Послышались долгожданные шаги, осторожное побрякивание щеколды и шепот девушки в дверях: «Уходи сейчас же, непутевый! Ты что, всех перебудить хочешь?» Непутевый не ответил. Потом в ночной тишине отчетливо прозвучал поцелуй и притворное возмущение девушки: «И какой же ты дурак!»

Снова брякнула щеколда в сенях, и вслед за этим открылась дверь в комнату. Ирина притворилась спящей. Она почувствовала, что Траян тоже не спит, а просто лежит молча и неподвижно.

Девушка разделась в темноте, порхнула в постель и несколько раз счастливо вздохнула.

— Это ты, Аурика? — сонным голосом спросила Ирина.

— Я. Ты не спишь?

— Только что проснулась. Ты поела?

— Нет.

— Почему? Ужин на столе. Зажги-ка лампу.

— Да я не хочу есть.

— Встань быстренько и поужинай.

Девушка послушалась. Живой огонек лампы выхватил из темноты ее маленькое, круглое личико, разрумянившееся на морозе, и расплетенные белокурые косы, упавшие на узенькие плечи. Аурика была маленькая, тоненькая, с едва наметившейся грудью, которая робко округляла белую, широковатую рубашку. Ирина поднялась с постели, подошла к дочери и накинула ей на плечи меховую безрукавку.

Вдруг ей пришло в голову спросить про этих людей Аурику.

— Конечно, выгоним. И так они слишком долго были в коллективном хозяйстве, сколько крови всем перепортили, — совершенно спокойно ответила девушка.

— А не думаешь, что народ воспротивится?

— А чего противиться? Кому этих собак жалко?

— Все ли так думают, как ты?

— О, господи, чего ты меня спрашиваешь! Послушала бы утемистов, они собираются критиковать тебя и Мурэшана, как секретаря партийной ячейки.

— Мурэшан больше не секретарь.

— А кто секретарь?

— Тоадер Поп, с хутора.

— Ого, это хорошо! Он им спуску не даст…

— Боюсь я, дорогая Аурика, не так-то все это просто. Много всяких неприятностей будет.

— Ну и что? Подумаешь, неприятности!

«Какая она молоденькая! — подумала Ирина, глядя, с каким аппетитом уплетает Аурика сало и хлеб. — Как легко она обо всем судит! Большое это счастье — быть молодой». Потом она мягко спросила, с кем это девушка стояла у калитки. Аурика чуть-чуть смешалась, но ответила, не задумываясь:

— С Георге Мэрджиняну…

— И давно он тебя провожает?

— А с лета, когда всем миром на уборке работали.

— А говорит он что? — осведомилась Ирина.

— Да говорит, что придет меня сватать. — Девушка как-то неуверенно улыбнулась.

— Ну а ты… пойдешь?

— Я… пойду. Только он говорит, чтобы мы поторопились… Говорит, чтобы в этот мясоед. — Аурика стыдливо закрыла лицо руками.

Ирина молчала, на сердце у нее стало радостно. Аурика — девушка работящая и умная. Может, будет и счастливой. Девушка взглянула на мать блестящими глазами:

— А ты разрешишь, мама?

— Тоже торопишься?

— Угу! Только ему не говорю. А зачем ему говорить? Он ведь такой сумасшедший. — Девушка безудержно рассмеялась. — Говорит, что с собой покончит, если за него не пойду.

— Георге — парень хороший, — медленно и сурово заговорила Ирине, глядя куда-то в стену, — хозяйственный, не вертопрах. И родители у него — люди достойные. Но только замужество — не такая это простая вещь.

И вдруг, неведомо отчего, заплакала. Прильнув к ней, разрыдалась и Аурика.

Тихое умиление охватило Траяна; почувствовав, что глаза ему застилает пеленой, он отвернулся к стене.

Тоадер Поп вышел из здания правления и мрачно зашагал по дороге. Тулуп его был распахнут, но он не замечал холода, пробиравшего сквозь рубашку. Чтобы успокоиться, он закурил цигарку, не чувствуя, что обжигает пальцы.

— Тоадер, ты куда? — окликнул его Хурдук.

— К Викентие, как договорились. — ответил тот, помедлив.

— Хорошо. Встретимся у Филона.

— Ладно.

Тоадер шел, не видя, куда ступает. Цигарка его не успокоила, ему хотелось действовать, двигаться, торопиться.