Ремус Лука - Избранное

— Да какая у меня думка? Ты ведь знаешь, что я был за коллективное хозяйство и теперь тоже… Я не жалею…

— Не про это речь. Я знаю, что ты не жалеешь. Но есть ли в нашем хозяйстве люди чуждые, что ли?..

Ирина чувствовала себя очень неловко. Она сама не знала, зачем затеяла этот разговор с Траяном. Никогда она с ним не советовалась и теперь не знала, какого ответа от него ждет. Ей очень не хватало хорошего близкого друга, с которым можно было бы посоветоваться, потому что ей казалось, будто все ее мысли какие-то неправильные.

— Пожалуй, есть такие… — помолчав, ответил Траян.

— Как по-твоему, есть у нас в хозяйстве кулаки?

— Не знаю, как бы это тебе сказать, но, по-моему, есть.

— А чего ты молчал до сих пор? Почему не говорил?

Ирина сообразила, что этот вопрос и он может задать ей, и еще больше разволновалась.

— А ты меня спрашивала?

Наступило молчание. Ирина смутилась, потому что Траян был прав, а тот не понимал, чего она молчит, говорила-то она о самом главном.

— А про кого ты думаешь, что они кулаки? — робко спросила Ирина после долгого молчания.

— Про кого? Да разве я один так думаю?

Траян умолк, словно испугавшись, что сказал слишком много. Но Ирина уже не давала ему передышки:

— О Флоаре, снохе Обрежэ, что думаешь?

Траян молчал. Кабы знать, что его жену так волнует?

— Кое-кто говорит, что она кулачка, раз жила в доме кулака и сына таким вырастила, — продолжала Ирина.

— Уж если по справедливости, то так оно и есть.

— Но ведь она из бедной семьи. Ведь ее насильно замуж в кулацкий дом выдали.

— Это верно, только кто знает, что у нее на душе?.. Ведь по тому, какого она сына вырастила…

Ирина вздохнула — Флоарю ей не отстоять.

— Потом вот еще… — осмелев, продолжал Траян.

— Кто еще, по-твоему?

— Да вот Боблетеки… Никогда они и за косу не брались. Другие за них работали. И теперь люди говорят: на него мы поденщиками работали, и опять он бригадир и приказывает: делай так, делай эдак… Людям это не больно нравится…

— И я так думаю.

Они замолчали снова. В комнате стало прохладно. Ирина теснее прижалась к мужу. А Траяну было как-то радостно, что она поделилась с ним своими мыслями, хотя и не все было ему ясно.

— Траян, а что ты думаешь об Иоакиме Пэтру?

— Это ты о брате двоюродном?

— О нем!

Траян долго молчал, прежде чем решился открыть рот, а когда заговорил, заикался на каждом слове. Видно, разговор о двоюродном брате был ему не по нутру.

— Что он за человек?

— Да как сказать… — Траян споткнулся. Лучше бы и не говорить об этом. — Нехороший он человек. — Траяну стыдно стало, что он не может оправдать Иоакима, скороговоркой он пробормотал: — Жадный он больно…

— Он кулак?

— Нет, какой он кулак… — И опять Траяну стало стыдно за то, что он защищает Иоакима. — Но в прежние времена стал бы…

— Ты думаешь?

— Конечно! Украл, убил бы, а богатства все одно добился.

— Твоя правда. Пэтру, он такой…

Теперь Ирина готовилась сообщить самую неприятную новость, но не знала, как к этому подступиться.

— А ты знаешь, что кулаков будут исключать из коллективного хозяйства? — неожиданно спросила она.

— Как это исключать?

— Гнать вон!

— Гм. А что тогда с ними будет?

— Не знаю. Это их дело.

— Вот как?

— Ну и что ты думаешь?

— Не знаю… Если зло какое причинили… А так…

— Доказано, что причинили.

— Нужно разобраться. Людям-то по миру идти придется…

— Разобрались уже.

— Неужто? И кого?

— Боблетека, Иоакима Пэтру, Флоарю с сыном…

— А Иоаким что сделал?

— Свиноматки у нас болели… Доказано, что он их голодом морил, а потом дал горячего пойла, они и обварили себе кишки.

— Да-а… Иоаким, он может. Только ты подумай сама хорошенько. Он нам родня. Поразмысли как следует. Всем нам позор будет, если это докажут.

— Уже доказали!

— Не знаю. Тебе крепко подумать надо. Иоакима бы оставить. Он же мне брат двоюродный.

— Это невозможно.

— Не знаю. Я тебе сказал, — твердо произнес Траян.

И опять замолчал. Ему было грустно: случится ли еще Ирине обратиться к нему за советом? И Ирине спокойней не стало, она растревожилась еще больше.

Никогда еще Ирина Испас не страшилась так будущего.

А было в ее жизни всякое — лет двадцать тому назад она не спала ночей и днем ходила словно в воду опущенная, пока не поняла, что влюбилась, и жила после этого два года радостным ожиданием счастья, но Илисие покинул ее и женился на Лине Руда. Вспомнив ту черную безнадежность, она и теперь вздрагивала, хотя миновало с тех пор столько времени. Веселая хохотушка, которая не могла и дня прожить без смеха и шуток, она дичилась лучших подруг, обходила хоры и посиделки. Она бродила одна, как затравленный зверек, ищущий места, чтобы умереть. Как она испугалась, когда Илисие отправили на фронт, страх этот не отпускал ее в течение нескольких лет. Она осунулась и, как безумная, то смеялась, то плакала, болтая с соседкой, ни с того, ни с сего обрывала разговор, думая о чем-то своем, в доме без всякой причины начинала петь и так же беспричинно умолкала. Казалось, она не жила, а только грезила. Потом пришло печальное известие, и Ирину вновь обуял страх: предчувствие ее о гибели Илисие сбылось.

Время излечило Ирину, здоровая натура взяла верх. Жизнерадостность преодолела все страхи и, как трава пробившись на поверхность, заслонила собою минувшее, все тревоги, все страдания. У нее был дом, муж, достойный, спокойный и трудолюбивый, и дочь Аурика, похожая на нее лицом и характером. Ирина работала и, как все женщины, гнула спину и в поле, и над плитой, и над корытом. Словно вода, что, стекая на равнину, постепенно успокаивается, успокаивалась и Ирина. Ждать она могла лишь замужества дочери и своей старости с внуками возле печки. Покорившись своей участи, она радовалась своему маленькому, разумному счастью, время от времени вздыхая с горечью при мысли о минувшей молодости.

И вдруг все приняло неожиданный оборот. В 1947 году, когда на одном из общих собраний она встала и принялась критиковать Викентие за то, что он больше заботится о внешнем виде села да о своей славе, забывая, что нужно построить школу и клуб, Ирина и не подозревала, что не пройдет и года, как ей самой придется созывать людей на собрание и выслушивать их, сидя за длинным столом, покрытым красной скатертью. Она взяла слово скорее в шутку, желая посмотреть, как разинут от удивления рты гордые поноряне, услыхав, что женщина говорит во весь голос и на собрании, а не только на собственном дворе. Когда выбрали ее председателем сельсовета и вновь забурлил поток ее жизни, она снова начала бояться, но уже совсем по-иному. Теперь она боялась не за свою маленькую судьбу, а за нечто большее, что гораздо труднее охватить чувствительным женским сердцем. Каждый раз, когда Ирине приходилось начинать какое-нибудь новое дело, она испытывала страх. И успокаивалась, только доведя начатое до благополучного конца.