Ремус Лука - Избранное

— Никому я ее не показывал, кроме Корнела. Он сказал, что девушка очень красивая, — продолжал он.

Старик показал фотографию, на которой Мурэшан был снят в парадной форме: лакированные сапоги, черные галифе, широкая рубаха, портупея, ремень. В одной руке у него пистолет, а другой он держал за волосы почти раздетую, полулежавшую на земле убитую девушку. На виске и на растерзанной груди четко выделялись пятна крови. Мурэшан на фотографии весело улыбался.

Посмотрев на фотографию, Мурэшан ничего не почувствовал, он только никак не мог вспомнить, где же все это происходило. Он смотрел на большие квадратные камни мостовой, но не мог сообразить, где же это случилось. Сзади стояло дерево, рядом торчали чьи-то сапоги. Был ли пасмурный день, или все это происходило рано утром, потому что фотография была серой, затемненной? Мурэшан даже забыл, он ли убил эту девушку или еще кто-то. Кажется, она ему понравилась, такая тоненькая и нежная, он хотел ее изнасиловать, но остальные воспротивились. Теперь он мучительно напрягал память: где и когда мог он оставить или потерять эту фотографию?

Обрежэ снова завернул фотографию в бархатный лоскут, подошел к сундуку, встал на колени и опять забренчал ключами.

— Много я молился, сынок, и бог просветил меня. — Обрежэ вновь говорил ласково, медоточиво, и щеки у него пылали от благочестия. — Много нам нужно молиться, чтобы укротить зверя. Всем молиться. Может быть, господь бог потребует жертв, ведь сила его безгранична. Тогда мы принесем в жертву богу самого дорогого из его сыновей, и господь бог смилостивится над нами.

Мурэшан не понимал, куда клонит старик. Он чувствовал, что Обрежэ намекает на убийство одного или нескольких человек, но только не его, Иосифа. Он с удивлением смотрел на широкое, полное лицо старика, сияющее такой безмятежностью, что невольно стал улыбаться, обнажая желтые клыки и бледные десны.

Старику показалось, что Мурэшан все понял, и он несколько раз осенил себя широким крестом, благодаря всевышнего.

С самого утра в понедельник в селе началось какое-то странное оживление. Может, оно началось раньше, но Филон Герман заметил его только тогда, когда вышел на улицу, застегивая длинный, до колен, суман. Множество людей, несмотря на сильный мороз, спешили кто куда. Он заметил, что люди как-то переменились: они уже не смотрели доверчиво и спокойно, как бывает это, когда долгое время все живут вместе, вместе работают и веселятся, поют одни и те же песни, танцуют одни и те же танцы, одинаково думают и рассуждают и говорят на один манер, мягко и тягуче. Здороваясь, люди теперь смотрели как-то искоса, исподлобья и разговора не начинали сразу, медлили, выжидали чего-то. Исчез и открытый, дружеский взгляд, который делал всех понорян похожими друг на друга: в глазах у одних сквозила издевка и злость, другие оглядывались по сторонам, словно охваченные подозрением, большинство выглядело озабоченными.

Филон Герман обратил внимание, что многие, поравнявшись с ним, замолкают и здороваются как бы нехотя. Зато другие улыбались издалека и окликали его:

— Доброе утро, дядя Филон. Как дела?

— Хорошо.

— Ну, значит, все хорошо! — радовались они и подталкивали друг друга локтями.

А один чернобровый отчаянный парень, имени которого Филон и не помнил, знал только, что он Аугустину Колчериу племянник, сказал ему, поводя цыганскими глазами:

— Все будет хорошо, иначе и быть не может! — и засмеялся во все горло.

Филон Герман удивлялся, но спросить, что же происходит, не решался, смутно чувствуя, что теперь не стоит обнаруживать своей неосведомленности. Две соседки что-то рассказывали друг другу, перегнувшись через плетень. Они размахивали руками, глаза их округлились, словно луковицы, лица сияли от удовольствия поделиться поразительными новостями. Когда Филон подошел поближе, обе молодухи разом смолкли и, скромно потупив глаза, поздоровались, захлебываясь от смеха, который так и клокотал в них.

«И какого черта хохочут, дурочки?» — беспокоился Филон, торопясь, насколько позволяли ему старческие ноги.

Навстречу ему попался Галафтион Козмуцэ, горбатый старик, лет под семьдесят, который через Веронику доводился ему дальним родственником и поэтому называл Филона «родненьким». Филон Герман недолюбливал его за болтливость и придурковатость. Галафтион вышел из калитки и стоял в нерешительности: идти ли ему вверх или вниз по улице? Он попыхивал трубкой и оглядывался по сторонам, время от времени утирая вечно слезящиеся глаза.

— Доброе утро, родненький. Погоди минутку. Хочу тебя кое-что спросить! — крикнул он, увидев Филона, и подошел у нему, еле волоча ноги.

— Давай, Галафтион, скорее, да побыстрей, тороплюсь я.

— С чего это ты торопишься в такую рань?

— Дела.

— Какие такие у тебя дела?

— Какие у всех, такие и у меня.

— Хи-хи-хи, — раздался тонкий дребезжащий смех Галафтиона, — знаю я, какие у тебя дела. — И сказал серьезно: — Классовая борьба. Опять классовая борьба начинается. Так я слыхал? Ежели, говорят, приостановится она, все сорвется, а нужно, чтобы дело выгорело. Хи-хи! Правда это?

— Не знаю, о чем ты. До свиданья, мне некогда. — И недовольный Филон Герман вновь зашагал по дороге.

— Филон, родненький, погоди, я тебя спрошу…

Но Филон Герман не слушал. Он торопился к Илисие Мога, бригадиру второй полеводческой бригады. Ему нужно было поговорить и с ним и с его людьми, однако его охватывал глупый страх, что он опоздал, что кто-то опередил его и этот кто-то вовсе не был другом.

Возле чистенького и красивого домика Илисие Мога он столкнулся с Думитру Колчериу. Это был человек лет сорока. Все его знали как рачительного хозяина, но недолюбливали: слишком уж он был труслив. В 1949 году его исключили из партии — он скрыл, что еще до войны, будучи слугой одного бухарестского адвоката, числился в партии легионеров. Филон Герман до сих пор недоумевал, как до этого докопались. На собрании Думитру Колчериу плакал: «Я боялся, что господин адвокат меня выгонит». Потом чего он только не делал, чтобы восстановить к себе доверие: одним из первых вступил в коллективное хозяйство, от работы не отлынивал, трудился на совесть, но никто не мог забыть, что он записался в партию, не признавшись, что был легионером, и люди посматривали на него с подозрением.

— На собрание, дядя Филон?

— На какое собрание? — удивился Филон Герман.

Думитру Колчериу, подмигнув, как заговорщик, добавил:

— Тоадер уж прошел четверть часа назад.

— Тоадер?

— Да. И Хурдук вместе с ним. На собрание.

— Какое еще собрание?

— Ты же знаешь, чего притворяешься? — Думитру радостно зашептал: — Я тоже слышал — на собрании будут кулаков исключать. Мне, по совести, это очень даже нравится. Знай, что душой я с вами, то есть с партией. Не думай, раз меня исключили, так я и переменился. Наказание я заслужил, а душа у меня не изменилась, голосую я вместе с партией.