Ремус Лука - Избранное

— Здравствуйте, люди добрые, — с улыбкой произнес Филон Герман. — Как я вижу, неделя с понедельника начинается. А вы говорите, что нехорошо…

— Хорошо, дядя Филон, почему же нехорошо? Садись, пропусти стаканчик.

— Садись сюда, дядя Филон! Сюда, поближе к моему сердцу! — настойчиво кричал какой-то крестьянин с мутным, блуждающим взглядом. Выбравшись из угла, он двинулся к Филону навстречу, задевая столы и стулья. Смуглое его лицо горело, словно с мороза, и готов он был смеяться или разразиться бранью.

— Это ты, Виорел? Сын Петра Молдована из Коастэ, тебя еще Галкой зовут, и у тебя много ребятишек!

— Тринадцать! — гордо выкрикнул Виорел. — Тринадцать живут, а четверо умерли. — И вдруг он начал плакать: — От тяжелой жизни, с голодухи… — И снова закричал, продолжая, как видно, прерванный спор: — Дурачье! Видали? Люди меня знают. Теперь я не первый встречный на дороге. Я человек. Член коллективного хозяйства! — Он распахнул широкий суман и выпятил свою узкую грудь. — Триста пятьдесят два трудодня я один вот этими руками выработал. Да жена еще двести. Потрудились и заработали. Есть чем детишек кормить. Я теперь зимы не боюсь. Сало на чердаке, мука в ларе. А вы мне, дураки, толкуете, что нехорошо, раньше, дескать, лучше было: не враждовали люди, в мире жили. А мне такого мира не нужно. Я в те времена в работниках ходил. У Иона Боблетека слугой был, у сыновей его и дочек. Слышь, дядя Филон, они говорят, не будем их выгонять, они, дескать, были бедные. Я, значит, слугой у бедных людей был, а? — И Виорел захохотал, хотя из глаз его текли слезы. И снова закричал: — Выгоним! Всех! Корешка не оставим!

— Помолчи, Виорел. Будешь кричать, охрипнешь!

Крестьяне, не решавшиеся вмешаться, засмеялись.

— Пусть кричит, — недовольно проговорил Филон Герман. — Все, что он говорит, — святая правда.

— Почему это правда? — поднялся из-за другого стола чернявый мрачный мужик. Он вовсе не казался пьяным, только его зеленые глаза странно поблескивали. В них горела ярость, которая давно уже, наверно, сжигала его. — Почему это правда?

— Потому, что ворона черная.

Люди захохотали. Хохот прокатился пенистой волной, покрыв собою все голоса. Шутка пришлась по вкусу.

— Почему это Пэтру кулак?

— Да ведь речь про Боблетека шла.

— Боблетек пусть меня поцелует туда, куда солнышко не достает. Мне до него и дела нет, а Пэтру мне родня и не кулак вовсе, раз я это говорю.

— Раз ты говоришь, значит, сейчас вишни поспеют? — Лицо у Филона было такое серьезное, а голос звучал так уважительно, что и святой вышел бы из себя.

— Ты, дядя Филон, не насмехайся, я ведь не шучу. Толком тебя спрашиваю, а ты толком и отвечай.

— Я тебе и отвечаю, дорогой мой. Пэтру — мужик умный и порядочный, хоть куда, только вот не повезло ему в жизни. Взял он замуж девицу и старше себя, и некрасивую. Одно несчастье. Девица богатая, да у нее братья есть, которые досаждают все время. Вот тебе другое несчастье! Умер тесть, осталась мельница. Начал судиться, уйму денег ухлопал, а тут на тебе, явилось государство и национализировало ее. Ну, скажи мне, счастье это? Вступил в коллективное хозяйство, поручили сотню отборных овец пасти, попас на болотистом лугу, заболели и сдохли. Опять несчастье на его голову! Кишки свиноматкам обварил, семнадцать сдохло. Опять несчастье в его горькой жизни! А теперь хотят из хозяйства выгнать. Несчастный человек!

— Дядя Филон, я уже сказал, Пэтру не мошенник какой-нибудь.

— А я чего говорю?

И снова покатился оглушительный хохот. Все хохотали и неистово хлопали в ладоши.

— Заткнись! Не тягайся с дядей Филоном, у него клюв покрепче твоего будет.

— Пэтру — несчастный человек, хо-хо-хо! Ловко сказал дядя Филон. Святая правда.

— Пустим его на волю вольную, а то все ему у нас не нравится.

— Попросим у него портрет, повесим на стенку, чтобы не забыть.

— И музыкантов пригласим.

— Хо-хо-хо, да перестаньте вы, а то помру, хо-хо-хо!

Только несколько человек не смеялись, а мрачно посматривали на Филона Германа. Все они сидели за одним столом, и бутылки у них были едва начаты. Один из них встал и хотел что-то сказать, но другой дернул и заставил сесть на место. Не слышно было, что они говорили, как отвечали, но видно было, что недовольны.

— Пошли отсюда. Много с ними не наговоришь, пока не протрезвеют, — сказал Филон Герман Илисие.

— Пошли, дядя Филон.

Они вышли на крыльцо, оставив за спиной шум голосов и тяжелый табачный дым. Вдруг послышался истошный крик.

— Дядя Филон, Виорела убивают!

За ними бежал молодой крестьянин, чем-то похожий на Виорела. Все трое поспешили назад. Молодой крестьянин, задохнувшийся от бега, рассказывал на ходу:

— Снова пошел разговор про это дело, что нужно кулаков выгнать. А Виорел — уж такой у него нрав, когда выпьет, — кричит, мол, если кто другой их не выгонит, он их своими руками с корнем вырвет, а нужно будет, из села вышвырнет! Кто-то тут и крикни: «Да замолчи ты, несчастный Нетуденег! Вступил в хозяйство, и голос появился, а раньше только и знал, что побираться: то табачку, то стаканчик водки; тихий-тихий ходил. А теперь, гляди ты, людей судишь. Не нравится, что есть побогаче да поумнее тебя!» Виорела словно муха какая укусила, схватил он за горлышко бутылку, поднял ее кверху, да как заревет; «Кто меня назвал Нетуденег? Кто, ну? Высунь нос, я из него лепешку сделаю». Тут-то и навалилось на него человек десять, родня Боблетека да Пэтру, кричат, что научат его, как разговаривать.

Все трое быстро добежали до кооператива и распахнули дверь, в зале столы опустели, народ сгрудился в углу вокруг Виорела, который стоял на лавке и угрожающе размахивал литровой бутылкой. Одни тянулись к нему, желая стащить его вниз, другие защищали его и отталкивали первых. Галдеж стоял невообразимый. Виорел вопил громче всех, потрясая бутылкой:

— Я их вот этой рукой вышвырну!

— Люди добрые, успокойтесь! — крикнул Филон Герман, но никто не обратил на него внимания. Он еще раз крикнул: — Люди добрые! — Видя, что его не слышат, он стал проталкиваться вперед, пока не оказался возле лавки, на которой стоял Виорел с бутылкой в руке. Герман взобрался на лавку рядом с ним и заговорил: — И не стыдно вам? Вы кто — люди или скоты?

Крики смолкли, хотя народ и не утихомирился. В помещении стоял гул голосов. Филон Герман обратился к Виорелу Галке, сыну Петри Молдована:

— А ты чего? Брось бутылку! В голову тебе ударило? Бахвалиться ты умеешь: я, мол, человек. Вижу я, что́ ты за человек.

Маленький в сравнении с Виорелом, Филон Герман гневно смотрел на него снизу вверх.

Виорел недоуменно поглядел на бутылку, которую все еще держал в поднятой вверх руке. Лицо его вспыхнуло. Осторожно поставив бутылку, он слез с лавки и, опустив голову на грудь, медленно пошел к выходу. Все молча глядели ему вслед.