Ремус Лука - Избранное

— А вы чего? Идите по домам. Суньте голову в ушат с холодной водой, протрезвитесь! По пьяной лавочке все решить хотите? Как это вас еще земля держит? Вот будет собрание, там и говорите, да только на трезвую голову. А теперь — по домам!

— А ты кто такой, чтобы нам указывать?

— Старый человек, вот кто. У меня волосы седые. — Филон сдернул шапку и обнажил белую как лунь голову. — А у тебя в голове полова. Проспись, тогда все поймешь.

— Дядя Филон, ты дурачка из меня не делай.

— Я из тебя дурачка делаю? Да тот дурак, кто ум пропивает.

— Дядя Филон…

— Помолчи, помолчи, правильно он говорит. Ступай-ка домой подобру-поздорову.

И кто-то стал потихоньку оттеснять незадачливого спорщика к выходу, остальные расступились, давая ему дорогу.

Мало-помалу «Петейный отдел» опустел. С улицы еще доносилась некоторое время брань, выкрики и спокойные голоса, увещевавшие смутьянов.

В большом пятикомнатном доме, доставшемся Герасиму от отца лет десять тому назад, в передней комнате собрались люди из бригады Викентие Пынти. Комната эта с двумя окнами на улицу и одним во двор была парадной. На стенах висели иконы и семейные фотографии, и среди них одна очень старая, на которой с трудом можно было различить горбоносого мужчину с пышными усами, испуганно смотревшего куда-то в сторону. Это был Константин Молдован, тот самый, что ездил в Америку. Можно было увидеть здесь и Герасима Молдована, молодого, гордо восседающего на стуле, а слева от него его жену Ляну, тоненькую пятнадцатилетнюю девочку с не оформившейся еще грудью. Она стояла, робко опираясь на плечо мужа. Пониже фотографий висел домотканый ковер с красными и желтыми цветами. Под самым потолком вдоль всех стен развешаны в три ряда глубокие фарфоровые тарелки, расписанные цветами и птицами, каких теперь больше и не делают, доставшиеся хозяину по наследству вместе с домом. В комнате стояли две кровати, застеленные покрывалами, поверх которых, по старому обычаю крестьянских домов в Трансильвании, громоздилось три, четыре, а то и пять подушек. Над кроватями, закрывая стену до самого пола, опять висели расшитые ковры. Собралось в этой комнате человек двадцать, все из рода Молдованов или Колчериу, все близкие или дальние родственники. Были это люди рассудительные, немолодые, одетые с той тщательностью, которая так характерна для жителей этой округи: в широких белоснежных рубахах, высоких барашковых шапках, длинных, до колен, серых суманах. Почти все были в сапогах. Их красные лица, выдубленные ветром и солнцем, походили одно на другое, и не только своим суровым выражением, но и остротой черт и горбатостью носов, которые как-то гармонировали с их ладными, невысокими фигурами. Эти люди были схожи и по натуре: неторопливые, недоверчивые, хозяйственные и упрямые. Они были известны своим трудолюбием, и поэтому Викентие старался заполучить их в свою бригаду. И они тоже ничего не имели против.

Явились все, кто был приглашен, сидели на кушетке и двух лавках вдоль стен, часто мигая уставшими глазами; видно было, что встали рано, не выспавшись. Герасим Молдован сидел за столом рядом с Викентие Пынтей и разливал по маленьким стаканчикам водку. То ли стаканчики вмещали мало, то ли хозяин умел разливать, однако из литровой бутыли, на которой был изображен бородатый Франц-Иосиф, он ухитрился наполнить двадцать один стаканчик. На столе лежали и хлеб и сало с расчетом, чтобы каждому досталось по доброму куску.

Все ждали молча и с серьезным видом следили, как привычно и ловко управляется Герасим толстыми сильными пальцами с маленькими стаканчиками.

Чокнувшись и пожелав друг другу здоровья и счастья, все выпили и неторопливо принялись жевать сало и хлеб.

Наконец Викентие, обращаясь ко всем, спросил:

— Ну, что вы думаете об этом деле?

Все понимающе переглянулись и промолчали.

— За этим я вас и позвал, — продолжал Викентие властным голосом. — Ведь все мы из одной бригады и должны договориться…

Люди сурово переглянулись.

— У нас должно быть одно мнение, — добавил Викентие, несколько смущенный их молчанием.

Все головы повернулись к Аурелу Молдовану. Среди присутствующих он один был безусым, потому что вторая его жена была младше его лет на пятнадцать, и он хотел казаться моложе.

— У всех? У всей бригады, значит? — спросил, улыбаясь, Аурел.

— Да. У всей бригады.

— А почему тогда не всю бригаду собрал?

Люди снова переглянулись, и улыбка чуть тронула их губы. Однако продолжали молчать.

Викентие недовольно покосился на Аурела.

— У меня не было времени созывать всех. Я позвал вас, лучших людей бригады. Вы ее опора.

— Да. Это верно… — проговорил сидевший возле Викентие Герасим Молдован, глядя на пол, настеленный из необычайно широких досок. Белый, блестящий от частого мытья, он был теперь зашлепан мокрыми темными следами сапог и ботинок гостей. Предвидя это, хозяйка заранее убрала половики и ковры. Все ждали, не скажет ли чего-нибудь хозяин, массивный, широкоплечий, с толстым красным затылком, но он отмалчивался, и невозможно было понять, какого он держится мнения. Заговорил снова безусый Аурел Молдован:

— Что верно, то верно. И когда коллективное хозяйство организовывалось, так было, да и потом тоже. Только я спрашиваю, разве одни мы такие? А? Викентие…

— Я ваш бригадир, и я так думаю, — убежденно ответил Викентие, думая, что все будут польщены тем, как он их ценит, но люди только переглядывались и молчали.

— А что, Макарие Поп не опора? — снова спросил Аурел. — Ведь и он из наших, женат на дочери Иосифа Молдована, а мать его — дочь Мэнэилэ Колчериу, который многим из нас, кто здесь сидит, доводился дедом. Камарие со своей женой заработал больше пятисот трудодней. Может, не позвали его потому, что вступил он в хозяйство всего лишь с тремя югарами земли, одной коровой да плугом?

Поднялся одобрительный ропот, закивали головы, зашевелились усы в знак того, что слова эти справедливы.

Викентие молчал и мрачно смотрел на Аурела, который, не опуская лукавых глаз и не скрывая улыбки, продолжал:

— Мы тут подумали, Викентие, кое о чем, и кажется, хорошо сделали, что подумали. На селе разное говорят…

— Что говорят?

— Мы думаем, ты знаешь. Это ты нам должен сказать, ты ведь бригадир. И в ячейке ты состоишь, тебе все лучше известно…

— Что знаю, то скажу.

— Не так, Викентие. Сначала ответь: почему ты нас разделил? Позвал только бывших середняков, а других, вроде Макарие, не позвал.

— Макарие я говорил. Он не согласен.

— С чем он не согласен?

— С этим делом.

— С каким делом? С исключением Боблетеков и Пэтру? Флоари и Корнела? С этим он не согласен? Да ты над нами смеешься, Викентие, а это нехорошо.