Ремус Лука - Избранное

Тоадер выслушал все это, подошел к Пэнчушу и спросил:

— Ион, ты мог бы подсчитать, сколько они разворовали и какой ущерб принесли хозяйству? Сколько стоят все эти приписанные трудодни, пятнадцать сдохших свиноматок, поросята, родившиеся мертвыми, сдохшие овцы, потерянный прирост веса у свиней, которые не прибавляли из-за поноса (здесь нужно подсчитать только стоимость болтушки и картофеля, которые они съели)? А потом вывести, сколько бы пришлось на трудодень, не будь этих подлых дел.

— Подсчитать? — спросил Пэнчушу.

— Можешь или не можешь?

— Как это не могу? Конечно, могу! Через минуту все будет готово.

Пэнчушу вытащил свою книжечку с карандашиком, вставленным в корешок, и показал ее, как какое-то чудо.

— Не надо за минуту, Ион. Сделай за сто минут, за тысячу, но не ошибись ни на грош!

Всех удивило, как прозвучал голос Тоадера. В кабинет он вошел подавленный, мрачный, а теперь, казалось, воспрянул духом. Тоадер сел и в ожидании закурил цигарку.

В комнате стало тихо. Слышался только шелест бумаг, которые перелистывал Пэнчушу, и его монотонное бормотанье: «Пятью шесть — тридцать, ноль пишем, три в уме». Подсчеты заняли много времени. Пэнчушу весь ушел в работу: хмурился, облизывал губы, шептал: «Теперь проверим: семь плюс девять — шестнадцать, шесть пишем, один в уме». Глаза его блестели, он был горд, что ему доступно такое, к чему многие даже и прикоснуться боятся. Но он, Пэнчушу, считал себя математиком («меня мать родила для счетного дела»), когда ему приходилось делать подсчеты, глаза его загорались, он, казалось, сиял, так распирала его гордость, что он умный, любую задачку решить может. Но сейчас, тщательно подсчитывая стоимость трудодня, он испытывал особенно сладостное чувство: совершалась месть, о которой он давно мечтал. В молодости его много раз обманывали и прижимистые хозяева, и ловкие перекупщики, и сборщики налогов, а теперь он распутывал хитрые плутни своих давних врагов («Ого, я вам покажу! Не беспокойтесь!»). Удовлетворение столь ясно было написано на его лице, что Сыву шепнул Мэриану на ухо:

— Ему можно усы поджечь, он и то не заметит.

— Угу, — ответил Мэриан, но не засмеялся, хотя шутка ему понравилась. Он был расстроен, прикинув, что он и его жена работали не покладая рук и заработали семьсот трудодней, — убыток для них был куда больше, чем для тех, у кого трудодней было мало; по грубым подсчетам выходило около пяти мер, то есть целый мешок зерна. А мешок зерна — это большое дело для семьи, где куча маленьких ненасытных ребятишек. А ведь еще и картофель, и сено, и солома, и сахар, и деньги — все это у него отняли, украли. «На посмешище меня выставил, — думал Мэриан про Пэтру. — Он меня обкрадывал, а я его защищал». Потом Мэриан вспомнил, что Пэтру его родственник, двоюродный брат, и ему вдруг показалось, что Пэнчушу выводит теперь все эти цифры просто для того, чтобы обморочить людей, склонить на свою сторону. «Если Пэтру и мошенник, то не до такой же степени». И опять его охватило возмущение: какую нужно иметь наглость и бесстыдство, чтобы целое село обмануть! И попробовал представить себе, с каким видом, если все это правда, встанет он на собрании и скажет: «Пэтру нельзя исключать, он — середняк!» И ему опять хотелось надеяться, что Пэтру ничего особенного не делал. Конечно, обман был. Ирина, Тоадер и все остальные не будут врать и возводить напраслину, но, может, найдется какой-нибудь выход, чтобы выделить Пэтру из этой шайки, иначе позор падет на весь их род. Если бы можно было собрать тайком всех родственников, выспросить у Пэтру, дать ему хорошую взбучку и заставить вернуть все, что он утаил, или сложиться и возместить убытки, но только так, чтобы в деревне не узнали, что в роду их завелся негодяй. Поэтому-то он и молчал, сидя в углу и размышляя.

Пока Пэнчушу считал, облизывая губы и потея от напряжения, комната наполнялась дымом, потому что не курила одна Ирина. Пэнчушу зажигал одну сигарету за другой. Закурив, он делал несколько затяжек и клал ее на край стола, где она и лежала, пуская синюю струйку дыма. Когда сигарета догорала до конца, Ирина осторожно брала ее и бросала в большую чугунную пепельницу, стоявшую посреди стола. Пэнчушу брал другую сигарету. Наступил полдень, Сыву отправился в кооператив за табаком и сигаретами, а Пэнчушу все считал без устали.

Часам к двум Пэнчушу закончил подсчет и провел три жирных черты под длинной колонкой цифр. Вытерев потный лоб и подняв глаза, он торжествующе улыбнулся.

— Сам министр не сделал бы лучше…

— Посмотрим, что показывают расчеты, — проговорила Ирина.

— Подсчет! Проклятый подсчет! — нахмурился Пэнчушу. — Я все подсчитал: и фасоль, и солому. Чтобы вам стало понятно, я зачитаю несколько цифр. Ущерб хозяйству от гибели овец (молоко, брынзу, сыр, которые от них можно было бы получить, я не подсчитывал), свиноматок, поросят от больных свиней, которые не давали привеса, составляет самое малое двадцать пять тысяч и сто леев, а то и больше. Благодаря приписке 931,25 трудодня они украли три с четвертью тонны зерна, две с половиной тонны кукурузы, полтонны сахару и шестнадцать с половиной тысяч леев. Например, Ион Мэриан, который выработал с женой шестьсот восемьдесят три трудодня, потерял сорок кило зерна, двадцать шесть кило кукурузы, пять с половиной кило сахара, 546 леев и 40 бань деньгами… Ты, Сыву, хочешь знать, сколько у тебя украли?

— Конечно, хочу, черт подери. Буду хоть знать, за что им башку проламывать. — И он угрожающе поднялся во весь свой гигантский рост, сжав кулачищи.

— У тебя сколько трудодней?

— У меня, у жены и у Кэтэлины, старшей дочки, шестьсот тринадцать с четвертью. Почти как у Мэриана.

— Значит, шестьсот тринадцать, запятая, двадцать пять сотых.

— Точно так, как ты говоришь.

— Сейчас подсчитаю.

— Не надо, не считай, — сказала Ирина. — У тебя украли почти столько же, сколько и у Мэриана.

— Нет, уж я подсчитаю. Пусть знает точно.

— Он точно знает, что его обокрали. Этого достаточно. А ты, Мэриан, еще говоришь, что выгонять не надо. Пусть себе воруют. Да?

— Я не говорил, что выгонять не нужно. Я про Пэтру говорил… Может, он и не замешан в этом деле…

— Конечно, он-то ни в чем не виноват… Бедняжка! — Ирина вложила в это слово столько презрения и отвращения, что Мэриан опустил глаза, словно речь шла о нем самом.

Тоадер Поп, который все это время молчал и о чем-то думал, поднялся.

Ирина поразилась, увидев, как стремительно он вскочил. Уголки губ у него подрагивали, будто сдерживал он улыбку. Она тревожно посмотрела на Тоадера, а тот подмигнул ей, как бы говоря: «Не беспокойся, это дело мы доведем до конца».

— Пэнчушу, — прозвучал спокойный бас Тоадера, — проверь-ка еще разок…