Ремус Лука - Избранное

— Я по три раза проверил каждую колонку. Отвечаю головой.

— А ты проверь четвертый. Я ведь буду отвечать.

Пэнчушу взглянул на него и перестал возражать.

— Хорошо. Проверю.

— А потом дашь мне бумажку.

— Зачем она тебе?

— Тоже хочу посчитать.

— То есть… проверить…

— Да, проверить.

— Значит, не доверяешь мне? — нахмурился Пэнчушу.

— Эх, Пэнчушу, да ведь отсюда распутывается весь клубок… Проверь еще раз.

— Хорошо.

— Друзья, вот о чем хочу я вас предупредить, — продолжал Тоадер. — Пока об этом никому ни слова.

— Почему же это?

— Все село переполошится. А зачем? Ведь не вся первая бригада жулики. Может, и Викентие не так уж виноват. Он себе и своей родне ни одного трудодня не приписал. Может, он не понял, что и его обкрадывают. Нужно с ним переговорить, узнать, откуда все это пошло, а после и с людьми разговаривать.

— Вот еще! — крикнул Сыву с несвойственной ему запальчивостью. — Я пойду и набью морду Викентие, и Боблетеку, и всем, кто не работал, а трудодни получал.

— Так прямо и пойдешь? — спросил Тоадер.

— Я им покажу! — ревел Сыву, размахивая длинными руками. — Я их в порошок сотру!

— Не сотрешь, братец, — проговорил Тоадер, подходя к нему и кладя на плечо руку. — Лучше сядь, закури и подумай.

Сыву удивленно взглянул на Тоадера, сел, но все еще кипятился:

— Чего это мне думать? Они же воровали! Я работаю, а они пенки снимают? Не позволю!

— Погоди, Сыву, успокойся, — сказала Ирина. — Все будет так, как мы решим. Решим их бить, пойдем все вместе. И я тоже пойду.

Сыву расхохотался, засмеялись и остальные.

— Договорились? Будем думать все вместе, будем держать совет, а пока суд да дело — молчок. Согласны?

— Согласны! — дружно поднялись руки, будто при голосовании. Лица у всех были хмурые.

— И ты согласен, Мэриан?

— А почему бы мне не быть согласным? — недовольно отозвался тот. — Раз я середняк, так…

— Ты не середняк, а член коллективного хозяйства, — резко отозвался Тоадер.

— Это верно. Согласен я, — тихо и задумчиво ответил Мэриан и снова замолчал.

Часов около двух Тоадер Поп и Ион Пэнчушу вошли в комнату партийной ячейки. Вслед за ними явились Филон Герман и Янку Хурдук, которые ходили по селу и беседовали с крестьянами. Вид у них был не очень-то довольный. В комнате их уже дожидался Иосиф Мурэшан. Дыша на руки и притоптывая ногами, он с улыбкой спросил:

— Вы что, дрова экономите, товарищи дорогие?

— Затопим, — сердито буркнул Филон Герман.

— Лучше поздно, чем никогда, — пошутил Мурэшан.

— Верно! — ответил еще более сердито Филон.

Хурдук принес охапку дров и свалил их возле печки. Развели огонь. Все уселись на скамью, поглядывая на Мурэшана, будто видели его в первый раз. Он уже принял свой обычный равнодушный вид и сидел, терпеливо дожидаясь начала собрания.

— Ты давно тут? — спросил Тоадер Мурэшана.

— Да около часа.

— А Викентие не заходил?

— Был, да сказал, дела у него. Придет попозже.

— Хорошо. Подождем.

Помолчали. Мурэшан, который места себе не находил, начал издалека:

— Тоадер, люди волнуются…

— Из-за чего это?

— Из-за того, что кулаков исключать будем. Из-за нашего решения.

— Неужели волнуются? — Тоадер с любопытством взглянул на Мурэшана, будто никак не мог поверить, что перед ним сам Иосиф Мурэшан, на губах его появилась легкая усмешка.

— Или не веришь? — спросил Иосиф, тоже улыбаясь.

— И верю и не верю. А ты с людьми говорил?

— Говорил.

— С кем? — Тоадер опять взглянул на Мурэшана, да так, что тот потупился: никогда Тоадер не казался ему умным, а теперь вдруг смутила мысль, что Тоадер, быть может, куда проницательнее.

— Со многими! — ответил Мурэшан и, меняя разговор, добавил: — А ты?

— Говорил.

— С кем?

— Со многими. — В уголках рта у Тоадера вновь появилась загадочная улыбка. А может, она загадочная потому, что Мурэшан никогда не видел, как Тоадер улыбается. «Ни разу в жизни не видел, — подумал Иосиф. — Просто черт, а не человек».

— И что же они говорили? — спросил он.

— Говорили: хорошо! И я не заметил, что они встревожены.

— Да, да. Конечно. — Мурэшан засмеялся. — Понятное дело — не все волнуются. Большинство-то за.

— За что?

— За исключение кулаков. Давно бы нужно это сделать… Да вот, не сделали…

«Или дурак, — подумал Тоадер, — или совсем бессовестный, неужто не понимает, что его сюда и вызвали спросить, почему давно не сделали? Или он прикидывается?»

В печке трещало, огонь жадно лизал сырые дрова. Все курили, поглядывая через окно на улицу, где сиял безоблачный день. Дым из труб тянулся вверх и быстро таял в синем небе. Видно было, как куда-то торопились крестьяне, надвинув на глаза шапки и подняв воротники. Издалека, с холмов, доносились крики и смех ребятишек, катавшихся на санках. Порой яростно лаяла собака, но мороз быстро загонял ее в конуру.

Иосиф распахнул тулуп. В комнате стало жарко, лицо его покрылось испариной. Он отдал бы что угодно, лишь бы узнать, зачем его вызвали. Он спросил об этом Пэнчушу, когда тот зашел к нему вчера вечером звать на собрание, но он, против обыкновения, только буркнул: «Организационные вопросы». «Ага!» — отозвался Мурэшан и больше не допытывался, а теперь жалел. Жизнь научила Мурэшана быть предусмотрительным, он старался все обдумать заранее, подобрать слова, настроиться на нужный лад. До прихода Викентие у него было время, однако разговор с Тоадером ничего ему не прояснил. Он искоса взглянул на Тоадера — сидит себе задумчивый, спокойный. Или Тоадер и впрямь умнее, чем он думал, или действительно ничего серьезного не произошло, и вызвали его только для того, чтобы посоветоваться, а может, Тоадер как новый секретарь стремится показать свою активность и инициативу. Мурэшан было рассмеялся, но тут же подумал, что лучше этого пока не делать.

В ожидании Викентие Тоадер не раз испытующе поглядывал на Мурэшана. Тот сидел на лавке, располневший, обмякший, заплывший жиром. Тоадер с удивлением рассматривал его — неприятное лицо, кривой нос, лохматые брови. Ему казалось, что Мурэшан только теперь стал таким уродливым, что раньше он был лучше. Он хотел думать о нем без всякой предвзятости, и не мог. «И что может в нем нравиться? Две жены его бросили, сбежали. Живет нелюдимо на краю села. Даже собаки не держит. Друзей у него нет и никогда не было. Любовницы тоже. Ни с одним человеком никогда стаканчика не пропустил. Единственное его удовольствие — свиней колоть, когда позовут. Схватит свинью, зажмет между колен и одним ударом ножа прикончит, а потом, довольный, смеется, глядя, как в таз стекает кровь». Представив себе все это, Тоадер ощутил тошноту. Что у Мурэшана может быть на душе? Как он оказался в партии, если никого не любит? Он только смеется, хотя сам не весел, говорит без удержу, а слова толкового не услышишь. Что он за человек? Сорок лет в селе прожил, а никто на этот вопрос не ответит. «Болтун, — определил Филон Герман, — и отец его таким был. Глотка большая, сумка пустая. Но чего его судить, как-никак наш товарищ». — «А если он самая распоследняя свинья?» — «Может, по глупости он все это натворил? — вставил Хурдук. — Завтра увидим. Выведем на чистую воду, если бандит». (Таков уж этот Янку — ничего не боится и всегда спокоен.) А держится Мурэшан, будто ничего его не касается. Но как ворона ни перекрашивай перышки, все равно по клюву узнают. А если она клюв под крыло спрячет?