Ремус Лука - Избранное

Смеркалось. Погода стояла ясная, безветренная. Село затихало, готовясь отойти ко сну.

Тоадер Поп сидел при свете лампы и читал. Он читал и думал только об одном человеке, о Иосифе Мурэшане. Читал и искал его между ровных строк, выведенных рукою Филона Германа, видел его на каждом из собраний, слышал, как тот говорит, а иногда чувствовал, что тот думает. Теперь Тоадер больше не сомневался, что знает его, и знает хорошо. Теперь нужно было только содрать серую кору и обнажить гнилую сердцевину дерева: тогда будет достаточно легкого толчка плечом, и оно бесшумно упадет, превратившись в труху. Такова судьба гнилых деревьев, которые не годятся даже на дрова.

Было уже поздно. Тоадер запер бумаги в шкаф, потушил лампу, дважды повернул ключ в замке входной двери и, не торопясь, отправился домой, мурлыкая песенку.

Пересекая главную улицу, он увидел идущего ему навстречу человека, который показался Тоадеру знакомым. Тот торопился, делая широкие шаги, размахивая руками, и направлялся прямо к Тоадеру.

Тоадер остановился, разглядывая его. Узнав Корнела, он вздрогнул. Поравнявшись с Тоадером, тот повернул к нему хмурое лицо, на котором застыла злобная гримаса, поздоровался и пошел дальше.

Тоадера охватило волнение. Зазнобило, будто от холода, он прошел несколько шагов, остановился и невольно обернулся, чтобы посмотреть на Корнела. Тот тоже остановился шагах в пятидесяти от Тоадера и погрозил ему кулаком, потом круто повернулся и пошел по дороге, яростно меряя ее огромными шагами.

Несколько мгновений Тоадер смотрел ему вслед, испытывая боль от давних воспоминаний, погребенных во мгле. Он никак не мог вспомнить, у кого была такая же гордая походка, кто это так же легко нес свое сильное крупное тело. Голос Корнела тоже напоминал ему чей-то знакомый густой бас. Нет, никак не мог вспомнить Тоадер: кого же напоминал ему Корнел?

София следила за Тоадером из-за занавески. Она видела, как он остановился посреди двора, огляделся. На мгновенье перед ней мелькнул его красивый профиль, и она радостно подумала, что этот мужчина ее муж. Потом Тоадер вышел за калитку и размашистой походкой сильного человека направился в село и вскоре скрылся за поворотом. А София все стояла у окна и из-за занавески смотрела ему вслед.

Много времени прошло, прежде чем она принялась за хозяйственные дела, которых у нее было немало. Всю свою душу вкладывала она в бесконечные заботы о доме, о порядке и чистоте, вкусной еде, теплой и мягкой постели. В самые юные годы мечтала она о собственном доме, видела, как стоит у чугунной плиты, помешивая подливку из муки и сала, или через трафарет наводит затейливый рисунок на ослепительные, только что побеленные стены. Выйдя замуж, она жила сперва в тесной хибарке, где поддерживать чистоту было сущим мученьем: постоянно нужно было белить комнату, протирать украшавшие стены тарелки, так как печка дымила, все покрывалось сажей и копотью, чуть ли не каждый день приходилось стирать белье, мыть окно, дверь. Потом они перебрались в этот старый дом, где раньше жил дядя Тоадера. София почувствовала себя счастливой, потому что у них теперь была и комната и сени, а дым от печки коптил стены только в сенях. Потом у нее родился Ион. Думая о нем и о будущем, они пристроили к дому еще одну комнату из самана. Эта комната понадобится им в старости, потому что Ион подрастет и наступит время, когда он приведет в дом невестку. Но время это не наступило и не наступит никогда, потому что сын их умер, и они остались одни.

В своем доме София завела строгий порядок. Комната Иона, так она называлась раньше, так называлась и теперь, выходила окнами в сад и предназначалась для гостей. В ней никогда ничего не сдвигалось с места, София выносила только подушки, тюфяк, шерстяное одеяло, ковры, выбивала их и проветривала.

Снимала со стен тарелки и фотографии и, перетирая их одну за другой, погружалась в воспоминания.

Тоадер и София жили в комнате, выходившей на улицу, где она сейчас и суетилась, готовя обед. Комната эта была меньше первой, пониже, не такая светлая, с чуть прогнувшимися балками. Вещей в ней было немного: чугунная печка, на которой стояло теперь два обливных горшка и чугунок, над печкой полка с посудой, перед окнами, глядевшими прямо на дорогу, стол, деревянная скамья и два разномастных стула, в углу — кровать. Чистая и мягкая постель стояла незастеленной: через несколько минут София вынесет ее на завалинку, чтобы проветрить на морозе и солнце.

Перебрав фасоль, София положила ее намокать в чугунок с водой и стала собираться в село. Надела широкую, в сборку, коричневую юбку, черную бархатную безрукавку и расшитую цветами душегрейку. На ноги она обула новенькие сапожки, которые неделю назад купил ей Тоадер, получив расчет за трудодни. София взяла немного денег, что хранились в горшке на полке, и отправилась в село купить уксусу, соли и керосину. Нужно было бы купить и кое-что из одежды, полотна на рубашки и наволочки, но об этом надлежало сперва посоветоваться с Тоадером.

Черный шерстяной платок София подвязала по-старушечьи под подбородком. Высокая, чуть располневшая, она сохранила живость движений и шла быстро, не оглядываясь по сторонам. Лицо ее сделалось суровым и отчужденным, и черный платок только подчеркивал эту суровость.

Из соседнего двора послышался тонкий женский голос:

— София! В село пошла?

— Доброе утро, Ляна… В село.

— Не принесешь ли мне немного керосину?

— Принесу. Давай бутылку и деньги.

— Сейчас.

София остановилась в ожидании, притоптывая на морозе ногами, Ляна была сверстницей Софии, но казалась гораздо ее старше. Вскоре она появилась на пороге с бутылкой. Бутылка была липкая, грязная. София чуть сдвинула брови, взяла бутылку двумя пальцами и осторожно поставила в корзину между своими бутылками, аккуратно завернутыми в тряпки. Она хотела было идти, но Ляне не терпелось поговорить:

— Слыхала, София?

— А что?

— Что на селе говорят?

— Многое говорят.

— А что теперь говорят?

— Не знаю.

— Разве Тоадер не говорил тебе?

— Может, и говорил, а на селе что болтают, не знаю.

— Что всех Боблетеков исключат из хозяйства…

— Исключат.

— И Пэтру?

— И его.

— И еще кое-кого исключат. Тебе Тоадер не сказал?

— Нет.

— Флоарю.

София не ответила. Она посмотрела на Ляну, сделав вид, что не понимает. Женщина, стоявшая перед нею, испытующе глядела на нее, не скрывая, что ей доставляет удовольствие покопаться в чужой душе.

— Флоарю? — переспросила София, превозмогая досаду, что этой женщине больше не о чем и поговорить.

— Ага! Флоарю, сноху Обрежэ. Знаешь, ту… Ну, ту, которая была зазнобой Тоадера.