Ремус Лука - Избранное

В этой комнате среди давно не беленных стен и коротала свою печальную, бессмысленную жизнь Флоаря, чьей единственной заботой и отрадой за последние двадцать лет был ее сын, выросший статным, красивым парнем. Флоаря и сама еще оставалась красивой женщиной, хотя печаль и усталость изменили выражение ее нежного лица, которое, бывало, заставляло молодых мужчин остановиться и повернуть голову ей вслед, когда она павой плыла мимо. Ее сияющие глаза, которые свели с ума стольких парней, теперь померкли и разучились смеяться. И одевалась она не так, как в молодости, — в простые темные платья. И сама она, некогда гибкая, с плавными быстрыми движениями, задорная и вместе с тем застенчивая, стала грузной, вялой женщиной, которая устала жить и покорилась судьбе. В молодости у нее был красивый голос и она любила петь, теперь же и разговаривала с одним только Корнелом. Голос у нее огрубел, и редко слышались в нем нотки, напоминавшие давние времена, когда Флоаря стонала от любовной страсти.

В этот понедельник, когда все село волновалось и кипело, взбаламученное разными слухами, Флоаря сидела одна в своей комнате. После обеда Корнел ушел и не сказал куда. Она все собиралась помыть посуду, да так и не собралась. Сидя неподвижно на краю постели, она думала о Корнеле, о том, что он уже вырос и ведет себя, как взрослый, никому не отдавая отчета в своих поступках. На улице сияло солнце, но тяжелые занавеси не пропускали в комнаты его лучей. Флоарю успокаивал этот полумрак. Было тепло и тихо, только ворочался кот, спавший за печкой. От этой тишины можно было задремать, но и сон посещал Флоарю редко и ненадолго.

Было уже часа четыре, когда кто-то постучался в дверь и, не дожидаясь ответа, распахнул ее. Теофил Обрежэ стряхнул у порога снег и, сделав два шага, снял шапку.

— Да благословит тебя господь, сношенька, — проговорил он мягко.

— Да услышит вас бог, отец.

Обрежэ сделал еще два шага и подошел к Флоаре, которая равнодушно смотрела на него, словно бы и не видя.

— Ты чем-то расстроена, Флоаря?

— Нет, отец, чего мне расстраиваться?

— Не расстраивайся, дочка. Так господь бог испытывает веру человеческую.

Флоаря не ответила. Обрежэ стоял прямо перед нею, слегка наклонив голову, и ей видны были его длинные, белые, тщательно расчесанные волосы. Шапку он держал в руках, прижимая ее к груди.

— Садитесь, отец, — пригласила Флоаря. Она встала и не спеша двинулась к печке. — Я вам соберу поесть, может, голодны.

— Нет, дорогая моя, мне сейчас не до еды.

Не снимая тулупа, Обрежэ подсел к столу.

— Как хотите, — вздохнула Флоаря и опять уселась на кровать, устремив неподвижный взгляд куда-то в угол.

Старик сверлил ее своими маленькими глазками, но она не чувствовала его испытующего взгляда.

В тихой теплой комнате вновь раздался медовый ласковый голос Теофила Обрежэ:

— Не печалься, дорогая Флоаря. Господь бог заботится и о птицах небесных. Перенесем и это испытание.

Флоаря не понимала, о чем это он, и равнодушно молчала. Тогда Теофил опустился на колени перед одной из икон, широко перекрестился и благочестиво начал:

— Отче наш, иже еси на небесех…

Флоаря с полным безразличием взглянула на него, машинально перекрестилась и, сама того не замечая, зашептала слова молитвы.

Кончив молитву, старик еще долго стоял на коленях, опустив голову на грудь, и молча вздыхал. Когда он, охая и с трудом распрямляя колени, наконец поднялся, по его гладкому лицу текли слезы. Тень удивления мелькнула в глазах Флоари.

— Вас мне жалко, вас… — быстро заговорил Теофил. — Я-то старик… Смерть стоит на пороге, меня караулит. А что с вами станет в этом страшном мире, отвратившем лицо от бога? Что ты будешь делать? А Корнел? Господи, господи, горькая выпала мне доля…

Флоаря, печальная и равнодушная, продолжала молчать, словно ничего и не слыхала. Старик взглянул на нее пристально и вдруг закричал в голос:

— Флоаря, что ты сидишь как истукан, дела тебе ни до чего нет! Будто знать не знаешь…

— А что я должна знать, отец?

— Что вас вышвыривают из хозяйства. Я мечусь как угорелый, а они сидят ровно овечки.

— Ничего не знаю, отец. Мне никто не говорил.

— И Корнел?

— И Корнел. Только спросил меня…

— А о чем он тебя спрашивал? — насторожился старик.

Со смиренной мольбой посмотрела на него Флоаря, и ее большие черные глаза как-то странно заморгали.

— О чем он тебя спрашивал? — повторил старик резким, злым голосом.

Женщина смущенно опустила глаза.

— Ну что вам сказать? Про такое, что хотела я сквозь землю провалиться.

— Про что он тебя спрашивал?

Флоаря испуганно взглянула на старика, не зная, куда деваться от пронзительного взгляда маленьких, беспокойных, злобных глаз.

— Про Тоадера, — выдохнула она и залилась краской.

— А ты что ответила? — допрашивал беспощадный судья.

— Что ответила? — На лице женщины появилась растерянная улыбка, словно робкий луч света на краешке затянутого тучами неба. — Сказала, что давным-давно, в молодости, Тоадер любил меня и хотел на мне жениться. — Улыбка исчезла с ее лица, принявшего обычное печальное выражение. — А еще сказала, что Тоадера взяли в солдаты, а я вышла за Вирджила…

— И больше ничего не говорила?

— Нет, — коротко ответила Флоаря.

— Ну а он что сказал?

Флоаря задрожала и неожиданно разрыдалась:

— Пообещал убить Тоадера… Дескать, чего он нам жить мешает? — Она плакала, время от времени всхлипывая, потом успокоилась и тихо произнесла, вытирая слезы концом платка: — Я отговорила его. Сказала, что Тоадер против нас зла не держит.

Обрежэ быстро придвинулся к ней и крикнул:

— Держит, держит, Флоаря, Тоадер зло…

— Давно нет у Тоадера никакого зла на нас, — произнесла Флоаря сдавленным голосом и, вздохнув, встала и подошла к печке, чтобы подбросить дров и быть хотя бы чуть-чуть подальше от этого старика, которого до сих пор боялась.

Теофил Обрежэ зло посмотрел ей вслед, но плавные, усталые движения Флоари будто смягчили его, и ласково, как обычно, он сказал:

— Видишь ли, Флоаря, уж такие мы есть. Думаем, что все люди добрые, честные, как и мы. Но не так это. Есть и дурные люди, они нас ненавидят, преследуют. А ты живешь, ничего не знаешь и знать не хочешь… — Старик говорил еще долго, так же вкрадчиво поминая господа бога и его милосердие, призывая Флоарю молиться пречистой деве Марии, у которой тоже был сын и она страдала за него. Под конец, положив ей руку на плечо, он воскликнул: — Не горюй! Господь не оставит нас. Уповай на всевышнего!

— Что же делать, отец? Я и сама не знаю, зачем вступила в хозяйство. Ты сказал, что нужно вступить, что это наше спасение. Теперь нас выгоняют. За что, не ведаю. Плохого я никому не делала. А если выгонят, что будет?