Ремус Лука - Избранное

Обескураженный Иоаким Пэтру, застегнув тулуп, нахлобучил шапку и направился к двери. Он не мог понять, издевается над ним Викентие или говорит серьезно.

— А с Тоадером как будет? — спросил он уже в дверях.

— С каким Тоадером?

— С Тоадером Попом, с коммунистом?

Викентие молча и непонимающе взглянул на него.

— Он же надумал меня выгнать, — добавил Пэтру, и его сморщенное лицо еще больше перекосилось.

— Пойди и отколошмать его! — густо захохотал Викентие, представив себе, как Пэтру наскакивает на могучего, как скала, Тоадера.

— Ну, чего ты смеешься? — удивленно спросил Пэтру и, пораженный мыслью, которая, вероятно, все время его преследовала, добавил: — Может, и отколошмачу.

— Да от него мокрое место останется! Ну его к богу! Пожалей его! — издевался Викентие.

— Пожалеть, говоришь? — удивился Пэтру.

— Ага! Будь добренький, — со смехом подтвердил Пынтя.

Иоаким Пэтру вышел, бормоча под нос:

— Пожалеть, говоришь? Его пожалеть?

Иосиф Мурэшан был неудачником. Он дожил почти до сорока лет, то есть до того возраста, когда люди, радуясь друзьям и уважению, начинают собирать посеянные их жизнью плоды и, освободившись от одних забот, возлагают на себя другие, кто потяжелее, а кто полегче, грустя при воспоминании о навсегда минувшей молодости. Но Иосиф Мурэшан не радовался в юности, не дано ему было познать и счастья зрелости. Жизнь его была похожа на колючее, выросшее в пустыне дерево, которое высасывало из песка одну желчь: не было от него ни тени путнику, ни плодов детям, ни доброго материала плотнику, не было на нем и птичьих гнезд. Никогда он не делал того, чего бы ему хотелось, а только то, что его заставляли. Ленивого, вялого ребенка, любившего подольше поспать, отец заставлял пасти общинное стадо, бегать по лугам, раздирая до крови ноги о колючки, терпеть холод. Иосиф не любил ломать голову над книгой, учитель понуждал его учить буквы и читать, избивая до крови розгами; не по нраву была ему армейская служба, унтер сворачивал ему скулы и расшатывал зубы кулаком; не нравилось ему быть добропорядочным, ненавидя все и всех, но окружавшие его люди заставляли Иосифа быть похожим на них. Был он некрасив, не умел ни петь, ни танцевать, никогда не был и хорошо одетым, никогда не нравился девушкам, но вынужден был жениться на еще более ленивой, еще более безобразной девице, чем он сам. Со временем он создал по облику своему и подобию жестокую, беспощадную и горькую философию: «Добро делаешь лишь тогда, когда тебя заставляют, так что нет в этом заслуги. Зла же не можешь совершить, потому что закон держит в узде, так что и это не добродетель. Убить человека, который тебе не по нраву (а Мурэшан не любил многих!), значит жить в вечном страхе, что об этом узнают; чтобы не было этого страха, нужно было бы убить всех, но это слишком тяжкое дело. Украсть — бойся обворованного; поколотишь кого-нибудь или совратишь девушку — того и гляди, начнут мстить; изнасилуешь женщину — она тут же тебя выдаст; кого-нибудь обманешь — с тобой начнут сводить счеты. Неплохо бы жить, ничего не делая, будь такая возможность, но ведь и этого тебе не позволяют. Как ни крути, жизнь — тяжелая и неприятная штука!» Если бы у Иосифа Мурэшана было в свое время много денег, то он и жил бы куда лучше, и законы были бы для него не такими стеснительными, но у него не было ни денег, ни ума, чтобы нажить их. Постепенно у него появилось отвращение к честным людям, которые чувствовали себя счастливыми от того, что жили по справедливости. Он презирал тех, кто творил добро без всякого принуждения, но тех, кто честь и человечность возводил в высшую степень мудрости и увлекал за собою других, он просто ненавидел, и тем глубже была эта ненависть, чем бессильнее ощущал он себя по сравнению с ними, потому что никак не мог понять ни жизни, ни мыслей таких людей, которые, не будучи глупыми, были честными и в честной жизни находили счастье.

Осенью 1940 года Иосиф Мурэшан вместе с Иоакимом Пэтру и старшим сыном Боблетека Энеем, пятнадцатилетним парнишкой, перешли границу и убежали в Южную Трансильванию. По дороге из Брашова в Бухарест они бросили Энея, который только путался у них под ногами. Иоаким Пэтру быстро нашел для себя дело, примкнув к банде легионеров, которая неплохо жила, грабя и избивая евреев. К этим бандитам присоединился и Иосиф Мурэшан, усвоив их дикие песни и зверские обычаи, и даже стал пользоваться у них уважением. Однажды ночью они ворвались в переулочек, где жили в основном евреи. В то время как все набросились на серебряные подсвечники, белье, часы и посуду, которые можно было выгодно сбыть хозяину кабака «Папаша Лазэр», Иосиф, угрожая револьвером, изнасиловал женщину и двух ее дочерей на глазах у мужа и младших братьев. Этим он превзошел всех — трусоватый Иоаким Пэтру отличался только жадностью во время грабежей. Возвысившись в глазах бандитов, Мурэшан со временем стал их главарем. В январе 1941 года [24] Речь идет о путче румынских фашистов из «Железной гвардии» против Антонеску. , когда Иоаким Пэтру от страха готов был залезть хоть в мышиную щель, Мурэшан со своей бандой расстреливал людей, истязал солдат, палил направо и налево, бросал в окна жилых домов гранаты, а когда мятеж был подавлен, удрал в Плоешти, где выдал себя за беженца из Северной Трансильвании [25] Северная часть Трансильвании находилась в то время в составе хортистской Венгрии. , нанялся на нефтеочистительный завод и, радуясь, что спас свою шкуру, примолк и стал вести себя тихо. Зимой 1944 года он вернулся домой, в Поноаре, записался в коммунистическую партию. Пэтру, вернувшийся позже, не выдал его, однако обходил стороной, Мурэшан тоже не искал с ним дружбы.

Три года прошло спокойно. Мурэшан жил, получив по аграрной реформе свой надел земли. Однажды, а было это в 1947 году, позвал его к себе Теофил Обрежэ, которого недавно занесли в список кулаков. Мурэшан не пошел, тогда явился к нему сам Теофил, ласково попеняв за то, что Иосиф заставил пуститься в путь старого, немощного человека. «Большой это грех, сынок, считать себя выше других», — охая, проговорил старик, уставший от подъема в гору. Он долго сидел на лавке, тяжело дышал и молча, пытливо разглядывал Мурэшана своими маленькими беспокойными глазками, похожими на буравчики. Мурэшан с безразличным видом сидел за столом. «Наверно, пришел помощи просить», — думал он, потому что к нему приходили и другие, и он снисходил, улаживал их дела, конечно, за соответствующую мзду. Но у Обрежэ на уме было другое. Сочтя, что он достаточно отдохнул, Теофил мягким, тихим голосом принялся жаловаться на злокозненность людей, погрязших в трясине всяческих пороков. «Знаем мы эту песню», — подумал Мурэшан и осклабился, обнажая желтые клыки и бледные десны.