Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Долго думал я потом об этом яйце: делать-то было нечего. И долго стояло у меня перед глазами белое ласточкино яичко. Когда у человека нет дела, в голову разные глупости лезут, вроде этого яйца. И тебе это кажется очень важным, и ты начинаешь думать, не совершил ли ты убийства, растоптав ласточкино яйцо. Но ведь это не убийство. Я никого не убил. А вот глупого Марцина кто-то толкнул в огонь…

Марцин был большой и толстый, как колода; в тот вечер он тихо подкрался к вербам — он умел подкрадываться тихо, как кот. Тебе кажется, ты один, и вдруг, оглянувшись, видишь, что у тебя за спиной стоит Марцин-дурачок. Вот какой он был, этот Марцин. В тот раз он тоже тихо пришел на выгон и так же тихо ушел. А я всю ночь ходил и раздумывал над его словами».

И опять Старик не оказал, что же нашептал ему тогда Марцин, а я был почти уверен: теперь-то он расскажет, тем более что он сделал большую паузу и задумался; мне показалось, он собирается с духом, чтобы открыть мне то, что узнал от дурачка в тот вечер. Но я ошибся, после довольно долгого молчания Старик заговорил совсем о другом.

До нас снова донеслась музыка, еще более громкая и задорная. Удары барабана стали чаще, и Старик, слыша их, быстрее отбивал такт сухой, точно покрытой рыбьей чешуей, ступней.

Старик говорил: «Я знаю, все имеет конец, но история с этим домом кончилась очень смешно. Прямо какая-то насмешка над тем, что было. Машина едва дотронулась до стены, и дом рухнул. И — конец, а когда приходит конец, сразу вспоминается начало и хочется представить, что было между началом и концом.

Закроешь глаза и видишь, как все было: сначала деревья, много деревьев, потом подстреленные воробьи: сдохшие, с разинутыми клювами, а потом — работа, работа, и больше ничего. А потом работы не стало: я переселился к сыну, который живет в городе и работает на заводе. У меня теперь есть невестка и двое внуков.

Я хотел остаться на земле; когда у человека есть земля, он из себя что-то представляет, но сын отказался. Стоило заговорить о земле, и он становился похожим на дьявола. Сын, сын… С той встречи на выгоне с глупым Марцином, я все время приглядываюсь к нему. И к внучатам тоже.

Побывал я в тех местах, где наши мужики получили землю. Хорошая земля, и хоть деревня другая, жить можно. Но сын об этом и слышать не хотел. Когда он наотрез отказался от земли, я глянул на него и опять вспомнил слова Марцина-дурачка.

Я тоже мог бы взять землю в другой деревне и новый дом поставить: денег бы хватило. Нам заплатили и за землю, и за сады, которые пошли под город. Люди боялись — вдруг не заплатят, но деньги дали. Купить землю и поставить дом можно было. Но сам бы я не справился, а у сына лицо перекосилось — это он так смеялся. Он не хотел и слышать о земле, а я боялся его смеха и думал: может, глупый Марцин сказал тогда под вербами правду?

Город и завод — дело хорошее, но смеяться над землей негоже. Кто смеется над землей, тот теряет разум или уже его потерял, земля пристанет к его ногам и будет налипать все больше и больше, пока он не сможет сделать ни шагу — остановится, уставясь как дурачок в одну точку, потому что так стоят и смотрят только дураки.

И никогда не известно, вернется ли тот, кто смеется над землей, оттуда, куда он пошел; другие вернуться, а он — нет. Смотришь на дверь, за которой он скрылся, и не знаешь, что там происходит: ведь за каждой дверью что-то происходит; вошедшие с ним люди выйдут, а тот, кто смеялся над землей, не выйдет или выйдет другим, чем вошел, — полоумным; потому что, когда он в первый раз насмехался над землей, он уже терял разум.

На дворе ясный день, солнце светит, а у того, кто смеется над землей, туман перед глазами, и он блуждает в поисках тропки, что-то бормочет, кружит на одном месте, и любой червь умнее его, недоумка.

Кто смеется над землей, тот идет и не видит деревьев, где ему их видеть! Будто к роже ему трубу приставили, и он, как все дураки, смотрит сквозь эту трубу.

Присядет такой на землю, и земля разверзнется под ним, поглотит его и сомкнется.

Кто смеется над землей, тот непременно сын дурака. Как ты думаешь, он обязательно сын дурака?.. В квартире моего сына земля — только в цветочных горшках на окнах…»

Даже не переведя дух после этой странной проповеди о насмехающемся над землею и не дождавшись ответа на свой вопрос, Старик безо всякого перехода заговорил о цветочных горшках в квартире сына и об опостылевшей ему обязанности поливать эти цветы.

«Они думали, мне это удовольствие доставит. Дали маленький кувшин, пригодный разве на то, чтобы в него плевать. Наливаешь в кувшин воду из крана, и идешь осторожно к окнам, где стоят эти горшки, и льешь воду под цветы. Земля в горшках хорошая, только мало ее очень; время от времени, чтобы корка не образовывалась, приходится взрыхлять землю ножом — вроде бы бороновать.

Бывало, раньше встанешь рано утром и говоришь сыну: «Вставай, едем пахать и сеять». Он встает, запрягаем кобылу и едем в поле. Опахивают всегда вдвоем: одному опахивать трудно, а если межа есть, еще трудней, потому как с межи всю землю надо подобрать, а межи не тронуть, и еще следить, чтобы твоя земля к ней не пристала. Бывает, дрогнет межа, когда тащишь вдоль нее отвал, тогда гляди в оба, чтобы не выворотить комья с межи. Кончим опахивать поле, сын один пашет, а я стою и смотрю. Хорошо было стоять и смотреть, как пашет сын, до того, как глупый Марцин сказал мне это. Идешь межой и сталкиваешь на поле выброшенную плугом землю, а то пойдешь посмотреть на другое поле — свое или соседское. Кончит сын пахать, говоришь ему: «Прицепи борону, будем бороновать, пройдись-ка по полю разок». А когда пройдется разок, говоришь: «Теперь я буду сеять, а ты боронуй за мной по два раза, только ровно, а не как вол мочится». Я сеял, а он бороновал. Кончит бороновать, я велю ему еще раза два проехать вокруг поля, чтобы края выровнять. Пока он это делает, я с межи или соседского поля выброшенную плугом и бороной землю обратно к себе сталкиваю. А когда все кончено, говорю: «Ну, пора домой». Подкладываем под плуг волокуши, кладем на них бороны, а лошади пока отдыхают и всхрапывают, потому что боронование — дело нелегкое, особенно если на совесть боронуешь: приходится то пускать лошадей метью, то на борону чурбан класть или самому на нее вставать.

Перепрягали лошадей в плуг и — домой.

А теперь идешь с маленьким кувшином по мягкому ковру, купленному невесткой, и боишься, как бы не пролить воду на этот ковер; и от горстки земли в горшках, на которую ты выливаешь каплю воды, тебе становится тошно».

«Многие из деревни, — продолжал Старик, — переехали в другой повет и там получили землю. Когда перебирались на новое место, что-то приключилось с рыжей собакой Гембали, и люди от души смеялись. В суматохе пес потерял хозяина, стал метаться, помчался на строительную площадку и свалился в глубокую яму, а выбраться не может. Ну, и, дело обычное, начал скулить. Услыхали ребятишки и — к яме, но как вытащить собаку, не знают, и давай смеяться — им только палец покажи.