Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Когда дурак еще был жив, я мог бы его спросить, но не спросил, побоялся. Я даже подкрался к нему однажды и чуть не спросил: «Марцин, помнишь, что сказал ты мне у той вербы?» — и, подтверди он, я бы поверил.

Но я не спросил, а потом ломал себе над этим голову.

Раньше выйдешь в поле и знаешь — оно твое, и что нужно сделать, тоже знаешь. Стоишь посреди поля и забываешь про Марцина. Сын — сыном, но ведь было еще поле, а теперь, когда только сын остался, я все чаще вспоминаю слова глупого Марцина.

Баба моя умерла, когда сын маленький был; наколола палец проволокой и умерла от заражения крови; а дурак сказал мне про это, когда ее уже в живых не было, я состарился, а сын — вырос. Шепнул мне под вербой словечко, и стал я думать и вспоминать, не видел ли я его на похоронах жены. Кажется, дурак стоял у обочины дороги и смотрел, когда мы на кладбище шли. Я подумал еще, видно, у него добрая душа, раз он так смотрит. Но был ли он на кладбище, не помню, ведь с тех пор прошло столько лет. Сдается, не был, хотя он мог стоять где-нибудь в стороне. Подойди он тогда к могиле, я бы его полюбил, потому что еще ничего не знал в то время. Ведь он признался мне много лет спустя, когда пошли толки про город».

«Хочешь, расскажу, какая у меня жизнь была, — сказал Старик. — Шестнадцати лет поехал я вместе с парнями на заработки в Латвию. Работал у богатого хозяина; платил он мало, но я откладывал, что мог. А к осени домой вернулся — зимой работников там не держат, чтобы хлеб даром не ели.

Ничего лучше этого возвращения домой из Латвии в моей жизни не было. Потом много раз ездил я и в Латвию, и в Германию, но ни одно возвращение не было, как это первое. Даже когда с войны вернулся, хотя это было чудо, с тем первым не сравнишь.

Да, лучше этого ничего не было. Матери вез я латышский платок, отцу латышские порты, а сестре туфли латышские. Деревянный сундучок, в котором все это лежало, был заперт на висячий замок: боялся, как бы не украли латышские вещи.

Ехал я в поезде и думал: хорошо возвращаться домой. Сидел у окна, смотрел и деревья считал: тогда уже полюбились мне деревья, потому что напоминали деревню. Хотелось поскорее попасть домой: ведь у меня в сундучке лежали латышский платок и другие латышские вещи.

Помешай мне тогда кто-нибудь вернуться, я бы преступление мог совершить. Я чувствовал, что должен вернуться, даже если на другой день помру.

Ну, вернулся я, и латышские вещи очень уважали дома. Потом я понял, только первое возвращение считается, но оно было позади; уже почти шестьдесят лет прошло с того первого возвращения домой.

Потом не раз возвращался я домой, но это уже все не то. Хороша была первая пахота на той земле, что я купил на заработанные в Латвии, Германии и Америке деньги, но разве сравнишь ее с первым возвращением домой, когда я вез матери платок.

Если хочешь знать, это первое возвращение было самым важным в моей жизни.

А теперь откуда мне возвращаться? Из города. А принести что? Цветочек. Невестка (она сюда из другого города приехала) иногда велит мне цветы покупать. Я терпеть этого не могу. И людей, которые покупают цветы, ненавижу. Просто жить не хочется, когда идешь по городу с купленными цветами; уж лучше из зарослей ивняка или от тех старых тополей вернуться, но все равно, что это за возвращение в квартиру сына, где все есть?

Я за свою жизнь, много раз ездил в Латвию, в Германию, в Америку, деньги привез и прикупил немного землицы.

Землю я на второе место ставлю после того первого возвращения. Сначала я купил землю у ксендза. Поле далеко от дома было, вот ксендз и продал его. Мы его «ксендзувкой» прозвали. С одной стороны от «ксендзувки» поле Завартки было, с другой — луг Таборского, на котором корова Вавжыняка пала. Паслась она на выгоне, потом через ограду пролезла и нажралась травы да клевера, раздуло ее, бока расперло, аж смотреть жутко. Проткнули ее троакаром. Вонь из нее вышла, но это не помогло — поздно было. Несчастье повсюду подстерегало Вавжыняка; за год до того, как пала корова, умерла у него дочка. «Что я без коровы делать стану?» — сказал Вавжыняк, стоя над скотиной. Поле у него маленькое было, и траву для своей единственной коровы косил он в зарослях ивняка и домой на носилках таскал. Кроме него, на эту траву в ивняке никто и не зарился. Скребницей к своей корове он не прикасался, щеткой чесал ее и до блеска тряпкой вытирал. После смерти коровы Вавжыняк недолго пожил.

К «ксендзувке» город в последнюю очередь подобрался. Другие мои наделы пошли под строительство раньше. Я хорошо помню, как все было. Город приближался к «ксендзувке» со стороны полей Завартки. Когда на его поле уже рыли котлованы, я сказал: «Завтра на «ксендзувку» въедут». Сказал, стоя в саду под старой яблоней, которую посадил еще прадед; сухие ветки я уже не обрезал, знал — ее вот-вот срубят. Оставил сухие ветки, чтобы ей легче умирать было. Чего ты на меня так смотришь? Дивишься, что я о дереве так говорю, я говорю как было.

Но на «ксендзувку» они въехали только через день. И на моем участке новую канаву не рыли — продлили ту, которую начали на поле Завартки, будто это одно поле, а не два — мое и Завартки.

Экскаватор перерезал межу в том месте, где ее всегда портил хомяк — подкапывал и выкидывал наверх белесую землю. И это служило поводом для вечных свар: как тут разберешься, то ли Завартка подкапывает межу, то ли хомяк ее портит; отрезать кусок земли и свалить на хомяка ничего не стоило.

Когда машина рыла землю, я думал о хомяке, хотя это уже не имело значения.

Думал, правда, недолго, но этот момент врезался мне в память, потому что я вспомнил свое третье возвращение в деревню и покупку этого поля.

Стоял я неподалеку от «ксендзувки», на которую уже въехал экскаватор, но мне казалось, будто меня здесь нет, будто я в Вестфалии ношу кирпичи на стройке. На этот заработок я и купил «ксендзувку».

При этих словах у Старика снова вывалилась грыжа, но он не стал ее вправлять, а оставил так — вздутую и блестящую, ярко-розовую от напряжения. Только весело побарабанил пальцами по этой поросшей редкими волосами шишке, побарабанил в такт доносившейся издалека музыке, которая становилась все громче. Наверно, хотел обратить мое внимание на эту шишку, как бы сказать мне: «Вот какой ценой купил я «ксендзувку», потому что грыжу он заработал на стройке в Германии.

Он засмеялся, и вода далеко понесла его смех, аж к зарослям ивняка, а может, и дальше — к излуке, где река сливалась с мутным, как помылки, горизонтом. Грыжа от смеха вздрагивала, напрягалась и росла прямо на глазах.

Старик снова заговорил:

«Экскаватор рыл глубокую канаву посередине поля, выбрасывая наверх какую-то странную, желтую землю. «Да пошлет тебе бог урожай на этом поле», — сказал ксендз Блажевский, когда я заплатил ему за землю.