Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

За дамбой не видать города; зеленеют заросли ивняка, словно города и нет, а есть деревня, и все по-старому. Вот только обязательно явится кто-нибудь на гулянье с воздушными шарами, даже многие приносят их с собой. Шары летают над головами. Люди ударяют легонько друг друга шарами по носу, по лбу и веселятся. Полюбилась им эта размалеванная резина. Видно, им нравится, как легкие шары поднимаются кверху, — они смотрят и смеются.

Владек Ямрозик схватит за горло вот этакого, задравшего башку, чтобы полюбоваться цветным воздушным шариком в голубом небе, схватит улыбающегося, счастливого, обнажившего из-под галстука белое горло, и двинет по морде, а у того цветной шарик расплывется, и все, как в тумане, поплывет перед глазами; Владек не стерпит над собой и над гуляньем этой крыши из желтых, голубых и зеленых шаров. У Владека — складной нож, и он пьет водку; он переколет разноцветные шарики ножом, такой уж он, этот Владек; и не вздумай ему перечить; пырнет ножом и — конец. Владек зарычит, гикнет, завоет, опустит башку — он думает, на гулянье так полагается, — и крикнет оркестру, чтобы играл оберек; и оркестр послушно заиграет: все знают, у Владека — складной нож. Владек ринется с приглянувшейся девушкой в этот танец и будет плясать, согнувшись, опустив голову и обливаясь потом.

Сначала он один будет плясать с девушкой, которая ему приглянулась, потом к ним присоединятся другие и тоже будут рычать, выть, вскрикивать, это называется у них гуляньем.

И почудится им, что за дамбой снова деревня, выгон и большой луг, Марцин-дурачок, дома, сады, поля, кошки, собаки, куры, и белые бугорки взрытой хомяками земли, и смрад стоячей воды, и смрад перегноя, и кровавая мокрота у Ясека Маяка, которого прозвали «Ангелом» за бледность, предсказывая ему раннюю смерть, и не ошиблись — он умер рано.

Начнется пляс вечером, и плясать будут долго, а когда кончат, с удивлением посмотрят на городские огни за валом.

Владек Ямрозик еще мало водки выпил, и этих цветных шаров еще мало, но найдутся такие, что их сюда понаносят».

Мне стало жаль Старика, когда я слушал его странный рассказ о гулянье; он нервничал, и все эти мелочи, вроде разноцветных воздушных шариков, вызывали у него отвращение; он тешил себя надеждой, что Владек Ямрозик пустит в ход свой складной нож и проколет воздушные шары, а неистовая пляска воскресит по той стороне дамбы деревню и все деревенские запахи, которых Старику так не хватало.

Увидев высоко в небе воздушный шар, Старик сказал: «Город похваляется, стоят там всякие и смотрят, задрав вверх голову и обнажив из-под галстуков белые шеи. А Владек хлещет водку и готовится к драке; вечером начнется оберек, а под утро Владек будет возвращаться в город и плакать — такой уж он всегда, когда выпьет».

Старик молча смотрел на шарик, который летел к нашему острову и снижался. Смотрел с отвращением. А шарик опускался все ниже и ниже и пролетел над самыми нашими головами. Старик молчал. Шарик опустился на воду и поплыл вниз по течению. Долго было видно, как он плыл к излуке, пока не исчез из глаз — то ли лопнул, то ли слился с цветом реки; и снова перед нами была лишь пустынная водная гладь.

Теперь Старику ничего не мешало вернуться к Ангелу, то есть к Ясеку Маяку, бледному чахоточному парню, чей облик внезапно возник в его памяти.

И Старик продолжал: «Ангела уже нет; он умер весной, когда вырубали цветущие сады. Ангел сидел на поваленной вишне в цвету и, сплюнув красную слюну, сказал: «Скоро помру». Потом отломил цветущую ветку, сказал: «Пахнет», и посмотрел на поле, где было уже много машин. Поле перерезали канавы, и на нем желтела какая-то чудна́я, вывороченная из-под низу земля. И железа на поле было много. И высились красные дома.

С полей доносился крик и скрежет.

Ангел всматривался в поля, прислушивался, обламывал ветки с цветущих деревьев и делал букеты. Чего-чего, а цветов в то время было сколько угодно.

Говорил Ангел мало. Он читал книги и что-то писал в старой тетрадке. Когда он умер и бульдозер разрушил их дом, я нашел эту тетрадку. Никому не показал ее и никому не говорил, что там написано, но тебе скажу — кому-то ведь надо сказать.

Ангел в той тетрадке писал: «Мне нравится Хелька Мазюрувна, но я ей не нравлюсь, потому что у меня чахотка и я харкаю кровью; ей Сташек Яворский нравится, он богатый и здоровый».

И еще он просил, чтобы ему не улыбались. «Не улыбайтесь мне, люди», — было написано несколько раз. Он ведь мог это сказать, а он написал и никому не дал прочесть. Откуда же людям было знать, что Ангелу не надо улыбаться?

«Я убил бы Сташека, — писал он в тетрадке, — если бы это помогло. Но Хелька все равно не полюбила бы меня, даже если бы не было Сташека».

Кто бы мог подумать, что Ангел способен убить, а вот поди ж ты, — замыслил прикончить не кого-нибудь, а Сташека Яворского.

И еще в той тетрадке он писал: «Ненавижу отца с матерью; хорошо, что у отца болит нога; так ему и надо за то, что сделал меня таким, а денег на лечение не даст».

И еще в той тетрадке он писал: «Ксендз говорит, кого бог возлюбит, того раньше к себе призывает; а я не хочу, чтобы бог меня возлюбил, я хочу подольше на земле пожить и отбить у Сташека Хеленку, и чтобы бог ее мне отдал. Я хотел бы лежать с ней в постели и видеть ее голой. Один раз я подсмотрел, как она купалась в речке; она была в длинной рубашке, Сташек купался рядом и подныривал под нее, а она смеялась. Я за кустами сидел».

И еще в той тетрадке было: «А мне нельзя купаться и по солнцу ходить нельзя. Я сижу в тени и думаю: вот бы хорошо, если бы все люди вместе со мной умерли. А может, я нескоро умру, может, моих легких и крови еще надолго хватит».

И еще он писал: «Марцин-дурачок говорит — над деревней нависла беда, и я люблю его за это. И еще он мне сказал, что сын одного мужика — его сын. Я спросил: «Какого?» Но он не ответил — не захотел. А может, соврал. Он про это никогда больше не поминал, а я не спрашивал».

И еще он писал в той тетрадке: «Говорят, здесь город построят; одни плачут, другие веселыми притворяются. Теперь мне никто не улыбается, тем лучше. Дурака уже нет в живых; его в огонь кто-то толкнул, может, тот мужик, сын которого — его сын? Люди говорят, когда Марцин упал в огонь, он крикнул: «Меня толкнул!..» — но не докончил, не успел назвать имени того, кто его толкнул — поздно было: пламя охватило его, и он страшно застонал».

И еще он писал в той тетрадке: «Люди не хотят, чтобы город строили на месте деревни. Люди хотят, чтобы город построили на песчаной равнине, а не на полях и не там, где стоят дома, заборы, сады, вербы. А я хочу. Пусть строят город там, где сады. Пусть сломают дома, сровняют все с землей и построят город; в город приедут доктора и вылечат меня; я никуда не поеду отсюда».