Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

И еще он писал в той тетрадке: «Дурак я, дурак, нечего мне надеяться на этот город: я кровью харкаю, а город еще только начали строить, только канавы роют, а слюна у меня — совсем красная; молодые здоровые парни еще замеры не кончили, а слюна стала пенистая и совсем красная; я это вижу, потому что плюю на белые яблоневые цветы. Не дождаться мне города: или они опоздали, или я родился слишком рано».

И еще он писал в той тетрадке: «Вчера на стройке придавило молодого парня, и он помер. Парень был молодой, стройный и здоровый, а я радуюсь, потому что не люблю молодых и здоровых; они ходят в заросли ивняка с девчатами и раздевают их там. А вот умрут и не будут раздевать девчат, так им и надо, а мне чего терять — мокроту кровавую, бессмысленное глазение на стройку да ожидание города, которого мне не дождаться».

И еще в той тетрадке он писал: «Я всегда должен быть тихим и добрым, таким, как я, положено быть тихими и добрыми; когда я злюсь, надо мной смеются или жалеют меня, поэтому я всегда тихий и добрый и о бабах не говорю; заикнись я о бабах, они рассмеялись бы мне в лицо или отошли бы в сторонку и хохотали до упаду: Ангелу, мол, бабу захотелось». А мне очень хочется этого, только бабы не хотят меня. В городе с бабами легче. В городе никто тебя не знает, засмеют в одном месте — пойдешь в другое. Я жду не дождусь города, в городе легче хорониться и насчет бабы легче; если есть деньги, можно с курвой переспать, но не дождаться мне этого города, слюна совсем красная стала».

И еще в той тетрадке он писал: «Хорошо бы, отец поскорее помер; я думаю, он долго не протянет, от ноги начнется заражение крови. А потом бы мать умерла, и я бы деньги за поле получил, и дождался города с докторами и курвами».

И еще в той тетрадке он писал: «Заварткова сказала: «Ты, Ангел, поправился, видать, тебе лучше». Я-то знаю, врет она, чахоточный сразу распознает, где вранье, а где правда, только люди об этом не догадываются и часто врут нам, чахоточным. Заварткова сказала: «Ты, Ангел, потолстел», — а сама подумала: «Ангел не протянет долго, он еще больше похудел и побледнел». Отойдет от меня и расскажет другим бабам, а те начнут судачить об этом. Люди любят говорить о чужой смерти, а о своей — только когда здоровы».

И еще в той тетрадке он писал: «Чахотка многому меня научила, больше, чем книги. Заварткова мне сказала: «Ничего хорошего в этой жизни человека не ждет», — это она к смерти меня подготавливает; а самой-то небось хочется пожить, сама в другую деревню переселяется, а дочку в городе оставляет; дочка в городе овощную лавку откроет, а старуха овощи из деревни станет подвозить; вот и пойдет у них дело. Уже зятя подыскала — Вацека Плонку, механика. Вот она какая Заварткова».

И еще он писал в той тетрадке: «Когда стройка еще не началась, люди ныли: «Ох, что же с нами будет, с нами-то что будет?» — а теперь никто так не говорит, все озабочены, как бы заработать на этом городе. Даже переселенцы думают, какую выгоду извлечь из города и смогут ли они продать овощи, выращенные на своих участках. Людям грустно, но под этой грустью шевелится надежда на выгоду. Сначала только грусть была, а теперь она с надеждой на выгоду соединилась. Я-то вижу это, но они не знают, что я их мысли отгадал. И Заварткову я знаю, и Беднарского. Беднарский частенько наведывается в контору к начальнику стройки. Беднарский — ловкач; он даже на квартире у начальника был, и кур и уток его жене принес, и денег брать не хотел; все говорят, Беднарский что-то замышляет, но что именно — никто не знает. Беднарский очень скрытный. Всем хотелось бы знать, что замыслил Беднарский; если он задумал что-то, значит, это выгодно. Беднарский — голова, он живет в достатке. Когда построят город, он наверняка выгадает. Люди от этого нервничают и злятся, потому что им хотелось бы раскусить планы Беднарского, некоторые даже плачут от бессилия. Говорят, он будет очень важным, когда построят город, некоторые уже кланяются ему издалека, рассчитывая возле него поживиться. Беднарский многому мог научить людей, но ему это невыгодно».

И еще в той тетрадке он писал: «Говорят, Костельняк знает, что задумал Беднарский, он тоже отнес курицу жене другого начальника; люди и Костельняку завидуют, им бы тоже хотелось отнести курицу какому-нибудь начальнику, чтобы подлизаться и обделать свои делишки. Но с Костельняком проще — от него люди узнают, как это делается. Костельняк не Беднарский, и бабы пойдут с курами, утками, гусями куда следует. Теперь, наверно, будут резать много кур, гусей, уток. Потом дойдет очередь до цыплят и утят, а пока бабы выбирают гусей, кур и уток пожирней. На хорошо ощипанных желтых цыплятах неплохо можно заработать у этих начальников из города. За домами и в сараях бабы будут резать кур, гусей и уток, отрубать на чурбаках головы петухам — с петухами всегда так поступают. Из-за этого города польется куриная кровь и исчезнет домашняя птица. За домами и в сараях много коричневых пятен появится, появятся они и в других местах, там, где будут резать птицу».

И еще он писал в той тетрадке: «Я к этим коричневым пятнам приглядываюсь, ведь я по этой части знаток — сам все время кровью харкаю».

И еще он писал в той тетрадке: «На выгоне столпились мужики; я смотрел на них и думал, у кого из них ребенок от Марцина-дурачка? А может, он соврал? Я перебегал глазами с одного лица на другое и пытался отгадать, кому сделал сына Марцин-дурачок. Потом стал присматриваться к их сыновьям и, кажется, угадал, с чьей бабой переспал дурак; но, может, я ошибаюсь… Интересно, силой он со взял или она сама этого захотела, — ведь Марцин красивый и здоровый. Может, он все-таки ее изнасиловал? Я дураку завидую, потому что он с бабой спал. Был бы он жив, я бы спросил, как это было, но его кто-то в огонь толкнул. Только я один во всей деревне знаю, что дурак с бабой спал и сын одного нашего мужика от него. Но, может, он хвастался? Нет, пожалуй, не хвастался, потому что, когда говорил об этом, взгляд у него был осмысленный и счастливый. И вел себя не как дурак, — имени бабы, с которой переспал, не захотел назвать. А может, я сын дурака, ведь я любил его, а отца своего ненавижу».

Последний отрывок из дневника Ясека Маяка, по прозвищу «Ангел», Старик пересказывал возбужденно, торопливо и громко, как нечто очень важное; потом он неожиданно замолчал — перестал повторять отдельные фразы и целые куски из тетради Ангела. Сопровождаемый одной и той же фразой: «И еще он писал в той тетрадке», — рассказ Старика напоминал молитву, вылившуюся из глубины души больного юноши, познавшего горе и горечь затаенного бунта.

После этой своеобразной исповеди Старик надолго замолчал, и безмолвие снова заполнили доносившиеся издали звуки духового оркестра, протяжные крики людей, торопившихся на тот берег, где было гулянье.