Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Экскаватор уже на самой середине поля выворачивал желтую землю. «Дай тебе бог хороший урожай на этом поле», — сказал ксендз Блажевский и похлопал меня по плечу; хороший человек был этот ксендз.

Экскаватор ревел и раздирал посередке поле, выворачивая и рассыпая по полю неведомо откуда взявшиеся камни и песок. «Да пошлет тебе бог хороший урожай», — повторял ксендз Блажевский, когда я покупал у него землю.

Экскаватор дошел до конца поля, и поля не стало. «Да пошлет тебе бог хороший урожай», — сказал на прощанье ксендз Блажевский, когда я пришел окончательно расплатиться за землю.

Экскаватор повернул и с поднятым ковшом проехал немного вперед, потом снова повернул и, опустив ковш на поле Таборского, стал копать ров.

Когда-то на этом поле внезапно скончался отец Владислава Таборского, Матеуш Таборский. Его скрутила какая-то боль, он согнулся и ничком упал на пашню. Но Владислав Таборский, его сын, должен был закончить сев: лошадь не своя была, одолженная; и, перетащив отца на другое поле, он продолжал бороновать. Бросить работу он не мог: пришлось бы снова одалживать лошадь.

Люди молчали, все знали, рано или поздно это случится, потому что старый Таборский — клятвопреступник. Люди молчали, будто и не было покойника, потому что умер Таборский, клятвопреступник. Хоронили его тихо, люди помалкивали: слишком много знали, и если уж говорить, то надо выкладывать все начистоту, а именно — что Матеуш Таборский дал ложные показания, когда судился из-за этого поля, на котором умер.

Следующим на очереди было поле Томанека. Большое поле. Томанек его у Яворского купил, а Яворский — у Бугая. Говорили, бабка Бугая в подарок от помещика этот надел получила; в молодости бабка красавицей была и ходила к помещику, и вот выходила это поле. Повезло Бугаю.

Следующим было поле Гембали, хозяина той рыжей собаки, о которой теперь ничего не известно. Собака носилась по полю: Гембаля любил брать ее в поле, хотя люди этого не любили, боялись, как бы она посевы не потоптала. Но Гембаля плевал на это и всегда брал с собой собаку.

Потом экскаватор въехал на поле Яроша. Его называли мужиком-полевиком: Ярош не любил ни дома, ни усадьбы, а любил только поле. В три часа утра был он уже на поле и сидел там дотемна. Туда и еду ему приносили, недаром прозвали его «мужиком-полевиком». Теперь Ярош в городе живет. Ночным сторожем работает на складе скобяных товаров; гвозди, винты, разные металлические изделия сторожит. В форме ходит. Днем спит, а ночью эти железяки сторожит, так что теперь его и не увидишь.

За полем Яроша шло поле Мазюры. Мазюра большой любитель петь был. Его уже нет в живых. А раньше, бывало, на его поле всегда слышалось пенье — Мазюра всегда пел за работой и помощников петь уговаривал. Мазюру молнией убило. Шел он как-то лугом и пел, хотя дождь лил как из ведра. И вот в этого весельчака молния угодила.

Над нашей деревней всегда беда висела.

Дальше было поле Завартки. Экскаватор вырыл там какие-то черепа и кости. И вот понаехали молодые люди, стали их вертеть в руках, называть как-то по-чудному, хотя это были самые обыкновенные черепа и кости. Для этих молодых людей барак построили, потому что костей все прибавлялось. Молодые люди в этом бараке поселились и старательно чистили кости. В бараке стояли столы и полки, и на них разложены были белые кости.

Молодежь любила выпить; напьются и начинают драться костями. Лупят друг друга костями, а кто-то схватил аккуратненький беленький череп и запустил в одного очкарика. Говорили, наука понесла большую потерю: череп разбился вдребезги, но его потом кое-как склеили.

В деревне дивились: как это можно драться человечьими костями; люди в деревне простые, им трудно себе представить, что кость — это все равно что палка, а череп все равно что камень; они сразу вообразили, что то, чем лупили друг друга молодые ученые, ходило, говорило, стонало и плакало; они представили себе, что эти кости когда-то были людьми, поэтому они так дивились этим дракам. Нашей деревне всегда не везло.

Теперь эти кости в городе, в красивом доме выставлены; в каждом городе должно быть что-нибудь такое. Люди туда ходят и смотрят на эти кости, и говорят о них — в городе у людей много свободного времени.

За полем Завартки шло поле Постуляка. Тут часто работал глупый Марцин: Постуляк его нанимал. Дурак сильный был и много мог сделать за день. Косу, борону или плуг Постуляк не давал дураку, а вот вязать снопы или разбивать комья дурак был мастер. Глупый Марцин разговаривал с комьями, когда был один на поле, одно слово — дурак. Некоторые подкрадывались и подслушивали, что Марцин комьям говорит. А потом повторяли со смехом, будто Марцин говорил: «Ты, ком, бойся меня, потому что сейчас я тебя разобью, ударю тяпкой и — разобью. Не проси меня, ком, не проси, я должен тебя разбить, вот сейчас ударю, и нет тебя, ком, а теперь стукну вот этот острый, а теперь дам тяпкой вон по тому. Бойся меня, ком, бойся!»

Те, кто подкрадывался к дураку, когда он разбивал комья, говорили: видно, он слышит голос из земли, а то с чего бы он стал говорить: «Ты, ком, не проси меня, не проси». Люди смеялись над глупым Марцином, потому что не слышали, чтобы земля ему отвечала.

Марцин очень старательно разбивал комья на поле, но один ком всегда оставлял: прощал его. Уходя с поля, говорил Постуляку: «Этот ком не трожь, оставь его». Поначалу Постуляк не слушал Марцина, и когда тот уходил, разбивал этот последний ком, но потом перестал.

Когда вся эта заваруха с городом началась, люди вспомнили дурачка; некоторые утверждали, будто верят, что он слышал голос из-под земли и потому разговаривал с комьями, и стали называть его не «дураком», а «Марцином», потому что боялись его».

«Теперь, — продолжал старик, — когда его вспоминают в городе, то снова, как и прежде, «дураком» называют. Хорошо, что его нет в живых, а то что бы он стал делать? Сестра его в городе осталась, в магазине работает. Да и до этого какая у него жизнь была? Летом комья у Постуляка разбивал, а зимой солому на сечку резал или свеклу рубил. Больше он ни на что не был годен.

Бывало, режет сечку или рубит свеклу, а изо рта слюна течет; словно он злился на солому и свеклу, злился за то, что они есть на свете, и от злости, наверно, у него слюна текла.

Кончит работу, идет по улице и грозится, что деревню водой зальет; это значило нашей деревне грозит беда, — или водой ее зальет, или что-нибудь еще стрясется.

Соберется, бывало, на лугу народ, он подойдет и начинает предсказывать. Кружит на месте, руками вертит, будто танцует. А люди, смеясь, говорят: «Пророк-то наш опять танцует».

Но когда он вот так, уставясь в одну точку огромными глазищами, кружил на лугу, а изо рта у него слюна текла, у людей смех застревал в глотке, они смотрели на дурака и верили: что-то случится. Но на выгоне ничего не случилось.