Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Собаку начали было уже засыпать землей, но тут этим ребятам, которые шляются по стройке, стрельнуло что-то в голову, и они решили вытащить ее, может, думали, так интересней будет. У кого-то нашлась длинная веревка, и вот этой веревке рыжая собака Гембали была обязана жизнью. Ребята сделали большую петлю, опустили в яму, накинули собаке поперек туловища и потащили наверх. Собака, оказавшись наверху, вырвалась от ребят и прямо с веревкой понеслась через строительные площадки в деревню — к усадьбе Гембали, но там уже не было ни дома, ни людей: Гембаля разобрал свой новый дом и перевез в другую деревню, где получил землю.

Собака металась по усадьбе в поисках своей конуры; наконец нашла ее, раздавленную, но не на прежнем месте, а на другом — куда машина сгребла разный хлам; потом хлам и будку свезли на городскую свалку. Но когда собака с веревкой на брюхе примчалась в деревню, конура еще стояла, и, обнюхав ее напоследок, она побежала дальше разыскивать своего хозяина.

Собака, рассказывали люди, пробежала всю деревню и узнавала даже тех, кто жил на другом конце и теперь переселился в город; она ласкалась к ним, хотя раньше встречала их лаем. Лишившись своей конуры, она присмирела.

Потом видели, как, поджав хвост и опустив морду, она бежала с веревкой на брюхе по дамбе. Говорили, она взбесилась. И переселившиеся в город крестьяне наказывали детям не ходить в ивняк, — там, мол, бегает бешеная собака Гембали.

Кто-то утверждал, будто она бежала ночью по пустынной улице и принюхивалась к асфальту; он смеялся над собакой, говоря, что она потеряла деревню.

Видели ее и в другом месте, только правда ли это — неизвестно, но наши мужики, оставшиеся в городе, клялись, что правда; им могло, конечно, показаться, хотя с городскими собаками ее спутать трудно — тех сразу отличишь.

Так никто толком и не знает, что сталось с рыжей собакой Гембали; одни говорят одно, другие — другое, но это все домыслы. Она могла зацепиться веревкой за куст на берегу и сдохнуть, а труп ее склевали вороны.

И в другую деревню могла убежать, а там ее убили — в деревнях всегда убивают бродячих собак; редко пожалеют бродячую собаку и обязательно убьют. Людей при виде бродячей собаки охватывает беспокойство, и они успокаиваются, только когда забьют ее тяпками или заколют вилами и закопают. Потом в деревне долго говорят, как ее убили, говорят таким тоном, будто благодарят собаку за то, что она дала себя убить и не убежала, потому что после этого можно спокойно жить.

И одичать она могла; набросились на нее с вилами, она убежала и стала, дикой. Обитает в лесу или в зарослях, и на зайцев охотится, раздобрела, и ей хорошо. А то нашла Гембалю и живет в новой конуре в другой деревне, но ничего определенного про эту собаку никто не знал.

Люди, переселившиеся в город, не прочь были бы узнать, что сталось с рыжей собакой. Иногда вспомнит кто-нибудь, как она лаяла возле старых халуп, которые еще не успели снести. Рассказывали, когда приехала машина ломать дома, собака залаяла на машину, но в конце концов убежала. И теперь никто не знает, что с ней.

Мой сын тоже не знает. Стоит мне сказать «мой сын», и я вспоминаю, что сказал мне Марцин-дурачок на выгоне под вербами. Как по-твоему, может дурак сказать правду или нет? И вообще, как ты думаешь, что за человек дурак?»

Старик снова ни с того ни с сего перескочил на эту загадочную тему: про сына и дурака. И опять ничего не объяснил, только покружил вокруг да около, а я не перебивал, решил: так надо; не хотелось нарушать течение его рассказа, который, казалось мне, должен составлять единое целое. И еще я считал: этот сбивчивый, полный неожиданных повторений рассказ является как бы следующим этапом возвращения Старика к жизни, которая началась снова после того, как я вытащил его из воды, выволок на остров и сделал искусственное дыхание.

Рассказывая, Старик словно избавлялся от гнетущих, скопившихся за долгую жизнь мыслей, и, кажется, ему это помогало, но ненадолго — тяжелые мысли снова возвращались и давили.

Наверно, я был прав: еще не время выяснять, почему он решил покончить с собой и делал это с таким нечеловеческим спокойствием и, я бы сказал, хладнокровием. Ведь когда вода доходила ему до пояса, он мог бы погрузиться в нее и сократить это жуткое ожидание смерти. Но он, выпрямившись, брел все дальше, а мне словно рот зажали. Я смотрел из-за кустов, боясь крикнуть: «Вернись, Старик, там глубоко», — чтобы он не испугался и не сделал рокового нырка в том месте, где сильное течение подхватило бы его и унесло, минуя остров, вниз по реке, прежде чем я успел бы подплыть к нему. А может, я думал: пусть вдет в глубину, когда он скроется под водой, мне легче будет его спасти, потому что течение понесет его прямо к острову, в мою сторону.

Он брел все дальше и дальше. Вот вода дошла ему до пояса, до груди.

Корда Старик от рассказа о рыжей собаке Гембали перешел к своему сыну и Марцину-дураку, он удобно лежал в полупрозрачной тени кустов. Ему было тепло. Солнце здорово припекало, но в тени жара не ощущалась, и свет не резал глаза. Одежда Старика подсохла, но он не оделся — надобности не было. Вода, светлая на мелких местах и зеленая на глубине, текла спокойно. По реке время от времени плыла пена, похожая на огромные плевки. Кромка берега была нездорового мертвенного цвета, а повыше зеленели заросли ивняка.

Старик лежал на боку и придерживал грыжу, ему, видно, было хорошо; все реже содрогался он от икоты — солнечное тепло делало свое дело. Иногда в поисках местечка потеплее он высовывал руку или ногу из тени и клал на светлые полосы песка, нагретые солнцем.

Ворочаясь в поисках местечка потеплее, он был как ребенок, который нежится и, хотя ему хорошо, привередничает и ищет чего-то лучшего.

С другого берега доносились звуки духового оркестра, праздник, видно, был в разгаре.

Перевозчик то и дело плыл к тому берегу, чтобы перевезти нарядных молодых людей, которым не терпелось поскорей попасть на гулянье.

Старик долго находился во власти воспоминаний о глупом Марцине. «Дурак, — говорил он, — мог ошибиться, соврать. Предсказывая, что деревню зальет вода, он соврал, но не совсем — над деревней уже тогда нависла беда, и вот ее уже нет, значит, Марцин врал, да не совсем.

Марцин был рослый, сильный, одним словом, видный парень. Черноволосый. Бабы говорили, красавец, но разве дурака назовешь красивым, когда он вылупит глазищи и уставится в одну точку. Как по-твоему, может дурак быть красивым? Дурак, он предчувствует, ну, к примеру, что над деревней нависла беда, но что именно угрожает деревне, он сказать не может. Как ты думаешь, он может знать правду?

Когда он сгорел, мне вдруг страшно захотелось, чтобы он был жив, тогда бы я у него спросил: правду он мне оказал на выгоне под вербами или соврал? А может, оно и лучше, что он сгорел; вдруг это оказалось бы правдой.