Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Как-то ребята затащили его в кусты, велели расстегнуть ширинку и вынуть то, что у него там есть, и он послушался.

Бывало, баба улыбнется ему — красивый он был, высокий, черноволосый, и не всегда у него изо рта слюна текла. Но разве дурак может быть красивым?

Говорили, ему баба нужна, будь у него баба, он бы выздоровел. Но глупый Марцин стыдился женщин. Идет мимо баба, он отвернется и покраснеет. А я думал, хорошо это или плохо стыдиться баб, и до сих пор не знаю, не знаю и того, может ли дурак вообще стыдиться?

Никто не видел, чтобы он женщину тронул; ни я, ни кто другой. Но я-то часто на заработки уезжал.

Его счастье, что он помер, сгорел, хотя и мучился страшно; город бы его не принял. Его бы из города забрали.

Иногда я думаю, что бы с ним сталось, если бы он взглянул на город: наверно, совсем свихнулся бы, а может, кровь горлом и носом хлынула и разум бы вернулся, как к одному, который увидел, как самолет упал на землю и разбился.

Остановился бы он, босой, с пеной на губах, возле молодого парка и уставился бы своими огромными, лошадиными глазищами на главную улицу, на большие дома с балконами, на балконах увидел бы своих знакомых и среди них — сестру Ядвигу, которая в магазине работает; увидел бы, как все светится и блестит, как машины шумят, громкоговорители орут; взглянул бы на чахлые, тонкие, как палки, деревца, что растут на той улице вместо верб и яблонь, увидел бы детей в белых ботинках, которых мамаши ведут за руки; Ольгу Заенцувну за рулем почтовой машины, увидел бы собак на поводках и кошек в окнах шестого этажа, увидел бы меня с тремя цветочками в руке, увидел бы все это — и изошел слюной, взбесился бы и накинулся на кого-нибудь; а может, кровь пошла бы у него из ушей и носа и к нему вернулся бы разум. С дураками иногда так бывает.

Плохо это или хорошо, что его толкнули в огонь, в полыхающую яму? Как ты думаешь, к дураку вернулся бы разум, если бы он город увидел? Кто знает, может, оно и к лучшему, что дурака толкнули в огонь, не то при виде города он бы еще взбесился и кого-нибудь загрыз. Он вполне мог загрызть кого-нибудь своими большими белыми зубами».

«Сын ко мне хорошо относится, — рассказывал Старик, — и это меня злит. Доброта сына сбивает меня с толку, я теряюсь и не могу решить, правду сказал мне дурак под вербами или соврал.

Будь он злой, или появись у него на губах хоть капля пены, я бы знал, что к чему, а так не знаю. Если дурак на выгоне под вербами сказал правду, тогда доброта сына для меня хуже злости, потому что я думаю: «Кто ко мне добр?» Не люблю я эту их доброту — сына и невестки; не люблю, потому что, кроме нее, у меня ничего в жизни нет.

Немало за свою жизнь поколесил я по свету, много чего повидал и знаю: плохо, когда у человека только людская доброта остается. Людская доброта хороша, когда, кроме нее, что-то еще есть: земля, лошади, коровы; тогда людская доброта хороша, а так ни к чему она.

Доброта сына меня злит, потому что нейдут у меня из головы слова дурака, сказанные на выгоне под вербами.

Поэтому я и мыться отказываюсь, когда они наполняют для меня ванну, и говорю: «Не буду мыться». Когда я не моюсь, хожу босиком, с грязными ногами, в грязных штанах и грязной рубахе, мне кажется, я что-то из себя представляю. Это единственное, что у меня осталось. Ведь силой меня в ванну не затащишь.

Сколько раз наполняли они белую чистую ванну теплой водой и уговаривали меня помыться, а я не хочу мыться — хочу ходить с грязными ногами, пусть знают, что я из себя что-то представляю.

Они в этом видят только глупое упрямство старика и больше ничего. Где им знать, что у меня, кроме этого упрямства, ничего не осталось.

Чтобы уговорить меня залезть в ванну, они говорят, что от меня воняет. Где им знать, что я хочу, чтобы от меня воняло, ведь, кроме этой вони, у меня ничего не осталось.

Молодежь не понимает стариков. И ты не понимаешь, потому что молод».

Постепенно Старик раскрывал передо мной свои переживания, даже чуть-чуть приоткрыл завесу той тайны, которая мучила его с тех пор, как стало известно, что будут строить город, и приехали инженеры осматривать поля и производить замеры, — тайны, не дававшей ему покоя, тем более невыносимой, что он ни с кем не мог ею поделиться и переживал ее в одиночестве. Как можно было заключить из его сбивчивого рассказа, накануне приезда машины с бело-красными шестами и первых замеров, глупый Марцин сказал старику нечто такое, вокруг чего он кружил в своем путаном рассказе, то приближаясь, то удаляясь, словно боялся коснуться главного; однако искушение с кем-нибудь поделиться тайной было так велико, что один за другим рушились запоры, на которые достоинство старости повелело ему запереть свою горестную тайну.

Я понял: Старик хотел сохранить свое достоинство и унести с собой в могилу, то есть в реку, свою тайну, страдания и горести; но я ему помешал и теперь должен терпеливо, с уважением выслушать его исповедь и не уговаривать переехать на другой берег и пойти домой.

Когда первые геодезисты приехали в деревню, дурачок уже помер; это было после пожара, во время которого он сгорел. И Старик остался наедине со своей тайной, которую сообщил ему Марцин-дурачок на выгоне под вербами.

Я уже догадывался, что сказал ему глупый Марцин, но это были лишь домыслы, на которые навели меня некоторые места из его длинного, сбивчивого рассказа, а в особенности слова: «Будь мой сын злой или появись у него на губах хоть капля пены, я бы знал, что к чему». Я понимал, прерывать старика вопросами нельзя, надо дать ему выговориться.

Старик рассказывал, а звуки духового оркестра все доносились до острова. Я так часто упоминаю о них, чтобы точнее передать, как все это было. Лежа в солнечный погожий день на маленьком островке посреди широкой, неторопливо текущей реки, Старик продолжал свой рассказ. Он рассказывал, а вода все доносила с празднества звуки духового оркестра. По временам они заглушали голос Старика, тогда он умолкал и о чем-то задумывался, словно музыка навевала какие-то воспоминания. Но, очнувшись, снова возвращался к прерванному рассказу, кружил вокруг жизни дурака и своей и время от времени вспоминал сына.

Иногда музыка становилась слишком громкой и назойливой, и молчание затягивалось. Музыка невольно приковывала внимание Старика к гулянью, и один раз, показав рукой в том направлении, он сказал: «Гуляют. Слышишь музыку, танцуют… хорошо гулять возле речки. Там Владек Ямрозик. Владек остался в городе и вечером обязательно с кем-нибудь подерется. И Стефек Постуляк там; его отец с младшим братом переселились в другую деревню, а Стефек остался. И Зоська Таборская там… Много народу пошло на гулянье, потому что день нынче выдался на славу.