Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Позднее три дочери, которые родились раньше Михала, умерли еще детьми от какой-то болезни, и остался этот один-единственный сын Михал.

Винцентий Топорный в одиночестве относил маленькие легкие гробы в костел и на кладбище — у его жены тогда было что-то с ногами, и она отсиживалась дома, а люди не ходят за гробами малых детей; примерно за три месяца перетаскал он эти гробы один за другим под мышкой — они были такие легкие, что не приходилось их взваливать на плечо. Если бы кто-нибудь присмотрелся к нему тогда повнимательнее, то заметил бы, что Винцентий Топорный скорбел, и вместе с тем словно бы малость гордился, что вынужден влачить свою беду и что собственноручно носит эти маленькие гробы со своими покойными детьми, при жизни такими ненасытными, и что именно он предает их земле на кладбище. И поэтому, если бы кто-нибудь тогда присмотрелся к нему повнимательнее, то, пожалуй, кроме этой печали, мог бы уловить выражение некоего удовлетворения на его широком небритом лице; будто можно радоваться тому, что умирают дети и детей, а не стариков, отживших свой век, несешь на кладбище; поэтому Винцентий Топорный нес эти маленькие гробы так, словно не было в них умерших детей, нес как порожние, и как будто бы эти пустые маленькие гробики он тащил живым детям для забавы, чтобы они играли в похороны, укладывали в них тряпичных кукол и цветы, чтобы они закапывали их понарошку в сухую землю, потом смеялись и веселились оттого, что похороны получились как настоящие.

Настоящие похороны Михала Топорного, родившегося осенью 1914 года, состоялись пятьдесят лет спустя и большом городе в сентябре 1964 года. День был солнечный и теплый, когда его хоронили на городском кладбище, среди великолепных могил; его должно было принять это кладбище и стать его кладбищем, ибо он заслужил эту городскую, выложенную кирпичом, могилу и мраморный памятник на огромном кладбище в городе.

Перед ним, родившимся в светелке с глиняным полом, могильщики в униформах, приученные хранить скорбное молчание, распахнули массивные железные ворота городского кладбища, и мужикам-односельчанам, приехавшим на похороны, невольно вспомнилось тогда их житье-бытье, и они содрогнулись от прилива гордости, когда входили в эти самые ворота, и с едва скрываемым чувством гордости и удивления брели, не чуя ног, по широкой, усыпанной гравием аллее, вместе с процессией, со всем этим людским потоком, венками и цветами, препровождали гроб инженера Михала Топорного, генерального директора крупного горнодобывающего комбината, к открытой могиле, точнее, склепу, который должен был стать, — как это, заискивая перед землей, любят называть люди, — местом вечного упокоения.

Михал Топорный умер инженером и заслуженным генеральным директором крупного комбината, умер на работе, при исполнении служебных обязанностей, или, выражаясь торжественно, — на посту; поэтому его гроб долго стоял на краю могилы, так как было произнесено много речей, в которых перечислялись и многократно повторялись заслуги покойного.

Люди молча слушали эти надгробные речи и поглядывали друг на друга каким-то особенным, будто просветленным взглядом, в котором не было ни зависти, ни гнева, ни какой-либо дерзновенной мысли, а сплошное умиротворение.

Мужики, идя среди городских, ввалились на кладбище вместе с гробом того, кто выбился из таких же вот, как они, и глазели теперь по сторонам, рассматривали шикарные памятники, деревья и птиц на деревьях, приглядывались ко всему этому движению и жизни на кладбище, и, пожалуй, им тут нравилось; при этом они, конечно, диву давались, что такой громадный надел нужен под могилы, и сравнивали его со своим маленьким деревенским погостом, удивленные, что столько людей умирает на свете, но старались не подать виду, что им в диковинку эта городская смерть, ибо знали, что лицо здесь должно выражать спокойствие, даже безразличие, и потому стояли спокойно, вернее, вроде бы спокойно, так как, по правде говоря, жадно и самозабвенно впитывали все, что происходило вокруг, словно хотели обворовать кладбище, увезти в свою деревню как можно больше этого великолепия.

У могилы, под высоким старым кленом, не умолкали речи; разлапистая ветвь почти касалась коричневой полированной крышки гроба, а листья как бы образовали широкую ажурную завесу, и деревенская баба в серой кацавейке и темной шали, стоявшая у гроба, только сквозь эту зеленую полупрозрачную завесу из кленовых листьев могла взглянуть на красивую городскую женщину, которая стояла немного поодаль, по другую сторону гроба. Это Мария Топорная, урожденная Балай, первая, деревенская жена покойного, стоит справа от ниспадающей ветви; она могла бы не прийти на похороны, и если б не пришла, никто не упрекнул бы ее, но она пришла, и смотрела на гроб, и прикасалась к его выкрашенным доскам, и утирала слезы, ибо знала, что умершим надо прощать.

А там, поодаль, левее поникшей ветви старого клена, стоит красивая, высокая, одетая в черное женщина — вторая, городская жена Михала Топорного. Не следовало бы этой красивой даме приходить на похороны, и никто бы не удивился, если бы она не пришла, но она пришла, возможно полагая, что умирающие прощают.

Жизнь Михала Топорного сложилась так, что первая его жена была деревенская женщина Мария, дочь Антония Балая; когда он бросил свою деревенскую жену и развелся с ней, второй его женой стала горожанка Веслава Яжецкая, дочь известного врача Юлиуша Яжецкого; эта красивая дама потом покинула его и обрекла в последние месяцы жизни на одиночество, именно она — та, что сейчас стоит наполовину скрытая кленовой ветвью и прикладывает к глазам белый платочек.

Неуемный верховой ветер, проносившийся над кладбищем, порою обрушивался на людей и шевелил ветви клена, тогда завеса отодвигалась, и эти две женщины, две бывшие жены Михала Топорного могли увидеть и внимательно оглядеть друг друга; прежде они не были знакомы и встретились впервые здесь, на кладбище.

Ораторы, выступавшие над гробом, упивались тем, что они живут, и горячо, почти с радостью говорили о заслугах покойного. Высоко на дереве сидела маленькая птаха и занималась своими делами, но время от времени поворачивала головку и смотрела вниз, на людей.

Порыв ветра отстранил ветвь клена — и опять увидели друг друга две женщины, поделившие между собой жизнь Михала Топорного.

Первая женщина, крестьянка, была его женой двенадцать лет, — они венчались в 1938 году, а ушел Михал Топорный из отчего дома в 1950, оставив жену и сына Сташека. Долгие годы после этого Михал не отворял калитки своего двора и не заглядывал на родной двор, и только в последний день своей жизни он прикоснулся к трухлявым доскам знакомой калитки, открыл ее и, ступая словно бы по тропинке, а вернее, по уже заросшей травой земле, подошел к потрескавшейся стене дома, в котором появился на свет и прожил более тридцати лет. Ораторы этот деревенский, крестьянский период жизни Михала Топорного называют «суровым» или «трудным» и, впадая в пафос и прибегая к скороговорке, которая, разумеется, не может отразить ни единого прожитого этим человеком часа, говорят: человек, с которым мы сегодня прощаемся навсегда, изведал суровую крестьянскую долю. Так ораторы одной лишь фразой отделывались от тех дней, месяцев и лет, которые ныне покоящийся в гробу прожил шустрым мальчонкой, а затем рослым, красивым, смуглым парнем, с мужественным, немного хищным лицом, низким лбом, буйным смоляным чубом и темно-синими глазами. Одной фразой они обрисовывали стремительную, алчную, полную тревог жизнь этого человека.