Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

В 1940 году, а может быть, в 1941, под навесом, у коровника, этот самый учитель уговаривал Михала и в конце концов уговорил ходить на тайные занятия, которые проводил по вечерам в своем доме. Он пришел с этими уговорами к Михалу, ибо знал, что тот был способным, ведь когда-то Михал учился у него в деревенской школе; кроме того, Михал Топорный закончил два класса гимназии, куда его посылали, когда ему исполнилось одиннадцать лет, то есть в 1925 году; дядя Алойзий, брат матери Михала, которого называли Алойс, прислал тогда немного денег из Франции и написал, чтобы определили Михала в школу, а расходы он берет на себя. Но спустя два года дяде Алойзию не повезло во Франции с работой, и он перестал присылать деньги. Винцентий Топорный взял тогда сына из гимназии, не в силах платить за обучение и квартиру.

Михал Топорный, которого учитель в начале оккупации уговорил посещать тайные занятия, высказал свое согласие: «Ну, ладно, приду», — под старым навесом, рядом с деревянным сараем и конюшней, на том месте, где постоянно валялись ошметки навоза и почерневшая щепа; на том месте, которое испокон веков оставалось неприкосновенным, словно было священным и где земля впитывала тепло конского навоза и босых ног прадедов и дедов; на том месте, где из рода в род Топорные имели обыкновение вести серьезные разговоры и принимать важные решения.

И вот в хате Топорных появился новый предмет — зеленая тетрадка, вещь, недостойная человека, которому уже под тридцать и который многие годы пахал, сеял, молотил, возил в поле навоз и занимался другими крестьянскими делами, вещь, внушавшая немало тревожных и обескураживающих мыслей мужику, который уже почти тридцати лет от роду поддался уговорам блажного краснобая и взялся за учение.

Люди тотчас узнали, что Михал ходит к учителю на какие-то тайные занятия, и одни смеялись, а другие поговаривали, что такие затеи опасны.

Не вдаваясь в сложные поиски причин и следствий, следует сказать, что уже само согласие Михала посещать тайные занятия в доме учителя положило начало, пока незримое, всему тому, из-за чего впоследствии Жизнь Михала Топорного оказалась разорванной пополам.

Михала привлекало то, о чем говорил учитель, он знал, что тот мог говорить так с немногими людьми; а говорил учитель довольно загадочно и описывал рукой большие крути в воздухе, и это означало, что занимает его весь мир, особенно же те края, где идет страшная война и гибнут миллионы людей. «Нужно подготовиться к тому, что придет», — говорил он, стоя с Михалом под широким навесом, на том клочке голой безликой земли, к которой липли босые ноги прадедов и дедов, ступавшие по свежему, дымящемуся навозу. Учитель указывал пальцем на эту землю и говорил удивительные вещи: будто придет время, когда можно будет смыть с ног навоз и грязь и надеть красивые, сшитые по ноге сапоги, в которых ступни станут белыми и избавятся от наростов и трещин под пальцами, образующихся от хождения босиком.

Но нельзя полностью обойти годы жизни Михала Топорного, предшествовавшие началу тайных занятий у учителя. Иной раз придется также вернуться к его ранней юности и даже детству, поскольку те годы тоже повлияли на то, что жизнь Михала сложилась так, а не иначе. Следует порой возвращаться к тем временам, хоть невозможно учесть и раскрыть все причины, ибо наверняка относится к ним и не поддающаяся определению дрожь самых тонких нервных волокон, которая предшествует внезапной собранности, напряжению всего естества, а затем принятию важного решения.

Уже сейчас, чтобы обстоятельнее выяснить, почему Михал согласился посещать тайные занятия, следует припомнить те дни, когда ему мальчишкой пришлось прервать учение в гимназии и вернуться домой после того, как дядя Алойзий, которого все звали Алойс, потерял работу во Франции и перестал высылать деньги. Другого выхода не было, и Михала взяли из городской школы; тогда была осень, и Михал перешел в третий класс, и учеба хорошо ему давалась, но это ничего не значило, поскольку не было денег, и за ним снарядили телегу, и на этой телеге он вернулся домой. Мать вышла к покосившимся воротам и открыла их; а когда телега въехала во двор, Михал соскочил с нее и отнес на чердак свою ивовую корзину, которая была снабжена хитроумным запором, состоявшим из железного прута и замка, чтобы никто не таскал у него хлеб.

Остаток того дня, в который он расстался с городской школой, Михал просидел в конюшне и все смотрел на лошадь, гладил ее по голове и по бархатистой светлой шерсти между ноздрями, словно это было первым делом того, кто прерывал учебу и кого привозили в деревню, словно, вернувшись из города, следует прежде всего отправляться в конюшню.

А потом он бродил по саду и разглядывал деревья и притрагивался к ним, — видимо, нравятся деревья тем, кто прерывает учебу и кого привозят назад в деревню.

А потом он долго разглядывал какую-то дребедень: листочки, червяков, точно это также положено делать тем, кто возвращается из города, прервав ученье.

А потом поднял покосившиеся ворота, желая поставить их прямо, но они снова накренились; тогда Михал раззадорился и поднажал сильнее, но ворота продолжали падать, и тут он еще раз навалился с такой силой, что они затрещали и с грохотом рухнули на землю. Вероятно, у тех, кого срывают с ученья и привозят обратно в деревню, столько сил, что, пожелав выпрямить покосившиеся ворота, они непременно их ломают и обрушивают на землю.

А потом он хотел поднять ворота и ухватился за доску, но она была трухлявой, и гвозди не удержали ее, и в руках у Михала оказалась только эта доска, и тогда он отшвырнул ее прочь, и она угодила в стайку цыплят; доска пришибла одного цыпленка, который, прежде чем сдохнуть, широко-широко открывал клюв. Видимо, у тех, кого срывают с учебы, считается пустым то место, где бегают цыплята, и они отшвыривают доски так, словно там никого нет; а может, им хочется, чтобы дохли цыплята, когда они возвращаются из города, не по своей воле прервав столь успешно начавшееся ученье.

Тот самый учитель, который в начале оккупации с пылающим взором и раскрасневшимся лицом под широким навесом во дворе Топорных уговаривал Михала посещать тайные занятия, встретил его после возвращения из гимназии в поле во время осенней пахоты. Увидев своего учителя, Михал остановил лошадь и нагнулся, якобы собираясь выше подвернуть штаны, чтобы они не волочились по земле; ему незачем было это делать — штаны были довольно короткие и вовсе не доставали до земли: но он их закатал, чтобы выглядело так, словно это было необходимо и даже очень важно; в ту минуту, не зная что сказать, он поневоле ухватился за штаны, потому что нужно было как-то пережить эту минуту, и произнести первое слово, и посмотреть в глаза учителю, который готовил его в гимназию.