Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Учитель спросил: «Пашешь?» А Михал, тогда еще подросток, ответил: «Пашу», — и добавил, что лошадь ленивая, но пашется легко, потому что земля рыхлая; он почувствовал себя спасенным и успокоился, ибо миновала невыносимая минута молчания и стыда, пока он подвертывал посконные порты.

Теперь уже можно было понукать лошадь и идти за плугом, потому что учителю пора было в школу учить ребят, а твое дело — пахать да поглядывать, как лемеха отворачивают пласты земли, а потом смотреть вдаль, туда, где за высокими тополями находится город, откуда тебя увезли. Город там, вдали, а тебе позволено дойти только до той зеленой границы, до межи у края твоего надела, и нельзя даже носа высунуть за ту границу, а следует дернуть правую вожжу, чтобы повернуть и пойти по другой стороне поля, к противоположному его концу, ибо твой удел — кружить по этому полю, поскольку подоспело время пахоты.

Но ты можешь прикрикнуть на лошадь, можешь пустить плуг поглубже, погладить рукой лемеха и снять с них бурьян, который крепче железа, потому что железо его не берет, можешь пристукнуть шмыгнувшую из-под лемеха серую мышь, либо остановить лошадей и присесть на рукоятке плуга — можешь, никто тебе этого не запретит; а когда едешь в телеге по городу на рынок, чтобы торговать луком и горохом, и при этом проезжаешь мимо гимназии, из которой тебя взяли, то можешь взглянуть на ее здание и поклониться лысому человеку, который учил тебя в городе, и сказать: «Здравствуйте, пан учитель».

Это дозволено, и только это тебе осталось, тринадцатилетний Михал Топорный и почти тридцатилетний Михал Топорный, рослый, сильный мужик, муж Марии, урожденной Балай; ибо ты и в возрасте двадцати и даже еще тридцати лет от роду возил на ярмарку лук, горох и что придется и, встречая того лысого учителя, которого знал по гимназии, пользовался своим правом говорить ему: «Здравствуйте, пан учитель!» И тогда жена твоя Мария пристально глядела на тебя, но не произносила ни звука и неизвестно о чем думала.

Первое время после беседы под навесом, где Михал поддался уговорам учителя, словно в лихорадочном нетерпенье ожидавшего грядущих перемен, и согласился посещать тайные занятия, немногое изменилось во дворе, в поле и вообще в жизни Топорных. Тогда Михал, крепко погрязший в своем деревенском житье-бытье, еще хлопотал по хозяйству, послушный всем неизбежным велениям обычаев, навыков и крестьянской судьбы.

Он носил длинные серые штаны в широкую темную полоску; с весны и до осени ходил босиком, обуваясь лишь по воскресеньям и в те дни, когда отправлялся на ярмарку, в лес по дрова или сгребать колосья на стерне; но иногда в спешке уходил на эту работу без сапог, и тогда вдруг случалось, что останавливался, отдергивал ногу и смешно кривил лицо, как это делают, когда упругая, точно проволока, низкая, наискось срезанная стерня бередит заживающие язвы, которые бывают от долгого хождения босиком по грязи. Он вытирал кровь рукой, постепенно она размазывалась по всем пальцам, а потом попадала на черенок граблей и, растертая ладонями, исчезала без следа; острая боль вскоре утихала — сначала растекалась по ступне, потом отдавалась в человеке уже как смягченный отголосок первого ощущения — и где-то пропадала.

Продолжая после этого сгребать колосья, он ради предосторожности сгибал пальцы ног и норовил передвигать их с таким расчетом, чтобы ступня прижимала каждый стебель к земле. Но этот хитроумный способ хождения босиком по стерне, который Михал перенял от отца и деда, а затем освоил на практике, не всегда оправдывался, и случалось, что пальцы ног или вся ступня вдруг ощущали укол, если какой-нибудь мертвый, короткий негнущийся стебель впивался в ногу.

Свои посконные порты он подпоясывал узким, потрескавшимся ремешком, которого не было видно, потому что подол рубахи всегда вылезал из штанов во время быстрой, целиком поглощавшей Михала работы.

Рубаха пестрела пятнами пота, отчего казалась темной, особенно на спине, где липла к покрытой испариной коже и больше всего пылилась.

Из этого скромного облачения торчала упрямая, горячая голова, покрытая сплющенной кепчонкой, под которой едва умещался и даже слегка ее топорщил буйный смоляной чуб. А в этой голове то и дело рождались новые планы касательно хозяйства, которые Михал осуществлял упорно и рьяно. Тогда на его смуглом продолговатом лице появлялось выражение одержимости, лицо напрягалось, как натянутый лук, профиль заострялся, свидетельствуя о том, что человек весь во власти какого-то порыва, который гонит его вперед, заставляя отворачиваться от всего, что в этом броске он очертя голову растоптал и отринул.

Временами, хлопоча в поле или во дворе, где всегда полно срочной и тяжелой работы, Михал срывал с головы кепчонку, козырек которой приучал мужика видеть лишь небольшой клочок земли; тогда ветер осушал пот на его лбу, развевал волосы, высыхало и заношенное смрадное нутро кепчонки. А когда начинало припекать, он надевал этот высохший заскорузлый головной убор, постепенно терявший вид предмета, сшитого из материи, и все более уподоблявшийся чему-то слепленному из грязи и высушенному солнцем и ветром.

Зимой к этой одежонке прибавлялись еще сапоги, длинная телогрейка да какое-нибудь теплое бельишко; вместо ветхой кепчонки Михал надевал большую, теплую шапку.

Так наряжался в будни Михал Топорный, когда был мужиком, и немногое, а точнее сказать, ничто не предвещало того, что он навсегда порвет с деревней, ибо тайные занятия, на которые он ходил вечерами, еще не сулили каких-либо перемен и воспринимались им и его женой Марией как нечто пустячное и неспособное в корне изменить их жизнь.

И все же занятия и иные, более важные, события, а также тупое упорство Михала, его настойчивость, алчность и нежелание считаться с другими людьми приведут впоследствии к тому, что он швырнет в угол сеней эту крестьянскую одежду и в лучшем, праздничном, наряде уйдет в город; а потом вымоется в белой ванне и вырядится, как настоящий пан, — великолепный дорогой костюм, модные ботинки, а на голове элегантная шляпа, — и такой будет впредь одежда Михала Топорного, а позднее, уже до самой смерти — директора Михала Топорного; именно в таком наряде, но уже сгорбленный, с непокрытой головой он войдет в калитку своего двора, как набожный человек к алтарю, приблизится к стене опустевшего дома, в котором родился и возле которого в свой последний час почувствует величайший стыд, и с этим чувством стыда будет приближаться к смерти, поднимаясь на пологий склон горы.

Но в тот момент, когда он швырнул в угол сеней свой крестьянский наряд, было еще далеко до последних минут его существования, ибо тогда только начиналась эта вторая, городская или, возможно, — как говорили в деревне, — панская половина его жизни; она начиналась исподволь, и он время от времени возвращался к жене и сыну, которых еще не сразу оставил навсегда. Старая порыжевшая крестьянская одежда Михала довольно долго валялась в сенях; в конце концов он приказал жене бросить ее в навозную кучу, но потом изменил этот приказ и велел сжечь свою крестьянскую одежду. Сперва показал пальцем на эту кучку грязного тряпья и, глумясь над первой половиной своей жизни, приказал: «Бросить в навоз!» — а потом, вероятно подумав, что эдакое тряпье не сделает чести навозу, сказал, вернее, крикнул, ибо уже начал всерьез сводить счеты со своей крестьянской жизнью, с вещами и людьми, относящимися к этой крестьянской половине его жизни, и с самим собой — крестьянином, с которым начал более беспощадно сводить счеты, — и потому крикнул: «Сожги, чтоб и духу не осталось!» Жена его Мария, когда Михал уехал в город, в точности исполнила приказ мужа; она подобрала это грязное тряпье, под которым жужелицы устроили себе убежище, и бросила на кучу горящего бурьяна и мусора в конце сада; она сожгла крестьянскую одежду своего мужа Михала, как сжигают одежду человека, умершего от заразной болезни. И только пепел остался от этой крестьянской одежды, которую еще можно было носить.