Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Надобно еще раз вернуться к тем годам, когда никто не подозревал, как обернется жизнь семьи Топорных, когда Михал щеголял в своих посконных штанах, сеял и пахал, а вечерами уходил на тайные занятия к учителю, когда вместо с женой Марией подсаживал в саду молодые деревца в тех местах, где вымерзли старые.

Их маленький сын Сташек вертелся тогда возле них и разглядывал бабочек, которые садились на стволы слив с южной стороны.

В то время. Михал часто размышлял о том, что говорил учитель, вдумываясь в его слова, полные недосказанных мыслей. Это были слова, предвещавшие необычайные события; слова, которые должны были нравиться людям, ходившим босиком с весны до осени. Их смысл должен был пока оставаться скрытым, чтобы не привлечь врагов и не накликать беды, но скрытым так, чтобы до него можно было докопаться ночью, в одиночестве, и радоваться ему, когда тихо и темно и ничего не мешает думать. Политическая агитация, которую вел учитель на тайных занятиях, была облечена в поэтическую форму. Михал принял эту поэзию, она разрушала, и созидала, и учила его иначе смотреть на вещи и людей и даже иначе смотреть на трухлявый и гниющий в земле столб изгороди. Эта поэзия учила его также бунтовать против исторического права изгородей, повелевавшего до бесконечности затесывать и вкапывать одинаковые и одинаково ветшающие столбы, а также прибивать одинаковые — словно одни и те же — жерди и одинаковые, ободранные скобелем, ивовые прутья, грубые и непрочные, но полные жалкой претензии на изящество и долговечность.

Случалось, что, разгребая вилами навоз, прежде чем вывезти его в поле, Михал вдруг припоминал слова учителя; тогда он бросал работу, выпрямлялся и застывал в задумчивости, вскинув свою черную голову в прозрачном, дрожащем воздухе, по колена в навозе, — он думал о том, что сказал накануне учитель, и капли пота стекали у него со лба на глаза.

Но Михал еще оставался крестьянином, который не пройдет мимо маленького винтика, валяющегося на дороге, а поднимет его и положит в карман, потому что винтик может сгодиться; в то же время Михал был уже тем крестьянином, думами которого завладела удивительная пророческая поэзия; однако он был одновременно и тем крестьянином, который не скоро перестанет радоваться при виде новых граблей, сработанных им самим, возделанного поля или дружно всходящих хлебов.

Усталость, труд, борьба, кровь, смерть, жизнь, будущее — все эти слова довольно часто повторялись в лекциях учителя, в той его агитации, которая была облечена в форму поэзии. Михалу Топорному нравилось слово «разрушать», тоже частенько встречавшееся в этих лекциях, его влекло к себе это слово, но в ту пору слово «разрушать» нравилось ему еще только как слово, как мысль и некий мираж.

Возвращаясь в одиночестве по вечерам, а то и за полночь с тайных занятий, Михал имел возможность поразмышлять над словами учителя. В темноте и тишине перед ним проносилась вереница романтических событий, непременно с его личным участием — его, героя и избранника судьбы, каковым он весьма легко становился в собственном воображении. Михалу нравилась эта игра фантазии, которой он предавался, шагая ночью по дороге, мимо небольшого выгона; но всегда эта дорога казалась ему слишком короткой, потому что, когда она кончалась, всегда что-то еще оставалось недодуманным, ибо воображение Михала работало без устали, проделывая удивительные вещи с его жизнью и миром, а также с его родной, безмятежной долиной, которую с одной стороны ограждала река, а с другой — длинная гряда холмов.

Всегда следовало обдумать что-то безотлагательно, и поэтому, возвращаясь ночью от учителя, он часто останавливался у последней ивы, прислонялся спиной к толстому черному стволу и растолковывал самому себе по-крестьянски удивительные слова и всю ту программу, о которой говорилось на тайных занятиях и которая должна была преобразить землю и людей и проложить в этой самой долине новые широкие дороги, по которым будут ходить люди, обутые и красиво одетые.

Даже обитатели приходской богадельни появятся на дороге в красивой одежде и обуви.

А еще раньше можно будет открыть широкие железные ворота, войти в помещичий сад, отхлестать помещика — да, да, этого высокого пана с бородкой можно будет огреть кнутом, словно жеребца. Михалу казалось это невероятным, и он качал головой, словно разговаривая с кем-то, а разговаривал только с самим собой. Порой, когда он появлялся ночью возле этой ивы, ему хотелось разбудить всю деревню и сказать крестьянам и нищим из богадельни, что уже скоро можно будет вытянуть помещика ремнем поперек спины, и даже схватить за шиворот — этого высокого, важного пана с бородкой, который разъезжал на великолепном скакуне, и вытолкать его за ворота, и сказать: «Вон отсюда, все это уже не твое».

Учитель прямо этого не говорил, пока что лучше было прямо не говорить, но по его словам выходило, что можно будет вышвырнуть помещика из его собственного сада, особняка и усадьбы.

Под старой ивой Михал сделал еще более глубокие выводы из слов учителя: можно будет даже трахнуть этого помещика палкой по башке — и пусть захлебнется кровью, и пусть крестьяне берут то, что ему принадлежит. Михал немного побаивался этой мысли и задумывался над тем, кто бы мог позволить, чтобы помещика убили, как собаку; это надо еще обмозговать — кто даст право ударить помещика колом или стрельнуть ему прямо в лоб. Он должен это обдумать, тем более что учитель, заводя после занятий речь о таких удивительных делах, смотрит на него, словно именно ему поручает выломать железные ворота усадьбы и прикончить помещика.

Несколько лет спустя все произошло иначе, никто не убил помещика, потому что помещик пал на колени перед крестьянами и батраками, которые к нему нагрянули. И тогда вытолкали вперед самого нищего старца из приходской богадельни, и получилось так, что помещик преклонил колени перед самым бедным человеком в деревне. Этот бедняк стоял в господской комнате с разинутым ртом, босой и глазел на расписные стены, картины, барскую мебель и так трусил, так смущался, что дрожал всем телом. А тех, кто с ним был, осенила новая мысль: они велели пану целовать ноги старца, и помещику пришлось покориться. Когда помещик целовал его грязные ступни, старец вскинул голову, вероятно желая не видеть этих лобзаний, и по-прежнему дрожал всем телом. Все полагали, что заставить целовать грязные ноги старца из приходской богадельни куда лучше, чем убить помещика. Ну, что дает убийство? Убьют, и конец: а пасть на колени и вот эдак лобызать — совсем другое дело. Все это поняли, а помещик, пожалуй, лучше всех, ибо, вставая с колен, — плакал и, когда шел пешком на станцию, тоже плакал так, что люди жалели его, а бабы хотели дать ему кислого молока. Потом народ начал делить помещичью землю.