Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Тихо и пусто будет в тот час на полях, только стайка каких-то мелких, крикливых пичуг пролетит неизвестно зачем наискось над долиной; сосед поднимется с земли и скажет Михалу шепотом: «Ты меня еще попомнишь». И бочком уйдет в свой сад, а Михал отправится на свой двор.

На этих торжественных, можно сказать шумных, похоронах директора Михала Топорного, бывшего крестьянина и страстного защитника земли и поборника неприкосновенности кормовой свеклы, растущей на небольшом загоне, присутствует также тот его сосед по тем крестьянским годам. Он приехал из деревни на эти похороны, и глазеет по сторонам, и слушает ораторов, восхваляющих покойного, от которого он когда-то получил по морде из-за свеклы. Есть о чем поразмыслить на таких похоронах, и он может думать, о чем ему заблагорассудится, и уж наверняка о той драке, а потом о начале и конце, как обычно на кладбище; надо было быть слепым, глухим или блаженным, чтобы не подумать, что Михал начал свой путь на грубом, дырявом рядне, а закончил в дубовом полированном гробу, окованном по углам черненным серебром. А сколько разнообразных, противоречивых, смрадных и благоуханных, темных и светлых минут и дел заключено между этим началом и концом… Есть о чем подумать пришедшим на эти похороны, у них богатый выбор и времени вдоволь, благо ораторы, произносящие длинные речи, и организаторы похорон постарались об этом; можно подумать о том и о сем.

Тот день, когда Михал Топорный — еще крестьянин — подрался с соседом на поле, закончился обычным вечером, хлопотами по хозяйству, то есть извечным крестьянским бегом к ночи; Михал пошел к учителю, и тот предупредил учеников, что надо приналечь на учебу, потому что они не прошли еще всего гимназического курса и у них много недоработок. Позднее, оставшись наедине с Михалом, он сказал, что фронт приблизился и скоро, приложив ухо к земле, можно будет услышать гул канонады.

В эту ночь Михал возвращался домой мимо небольшого выгона, поросшего ивами; вспомнив слова учителя, он свернул с дороги, лег на траву и приложил ухо к земле. Прислушался, но земля не издала ни звука, тогда он еще крепче прижался ухом к мокрой, росистой траве, но земля была безмолвна и ни разу не дрогнула; тогда на минутку присел он на корень ивы. Он, Михал Топорный, молодой мужик, издавна искушаемый будущим и прошлым, искушаемый во многих уголках этой однообразной долины, раскинувшейся между широкой рекой и грядою холмов, — под навесом, где украдкой встречаются духи его предков, и на берегу широкой реки, этой живой, далеко уходящей дороги, несущей в неведомые города ошметки ржавой пены, похожей на плевки гигантов, и на небольшом свекольном поле, в землю которого впиталась кровь соседа, и возле высокой каменной ограды, за которой помещик, жена его и дети каждое утро катались на рысаках; искушаемый на рассвете и днем, на закате, и ночью, и возле старой ивы, когда уже знал, что фронт приблизился.

И были это ловкие искушения, ибо часто проникали они в сознание и разум. То принимал он их, то отвергал и снова принимал; а потом разум отбрасывал образы, которые подсовывала память, и прогонял на кладбище призраки предков, по-прежнему толпившиеся под навесом, а затем опять освобождал место для теней прошлого.

Лежа в траве, Михал все прислушивался, не подаст ли земля голос. Но земля хранила безмолвие, и не дрогнула, и не издала ни единого звука, — видимо, фронт был еще далеко. И надо было оставить в покое этот выгон и идти домой.

На другой день Михал привел в порядок свекольное поле, из-за которого была драка с соседом, подобрал выдернутую из земли свеклу, которая и так бы завяла, и отдал ее телке, сгреб листья, и загон снова приобрел ухоженный вид, хотя сердце обливалось кровью при виде пролысин, оставить которые так нельзя, их необходимо засадить брюквой или чем-нибудь другим, что растет до поздней осени.

Теперь в жизни Михала Топорного наступил короткий период, который можно было бы назвать периодом сомнений и надежд либо периодом тревожных дум. «Многого не завоюешь, — думал Михал Топорный, — коли родился на грубом, дырявом рядне и тридцать лет подряд твоей кожи касался жесткий и грубый домотканый холст». И если даже в какую-то ночь, когда ты на выгоне припадешь ухом к земле, земля дрогнет, если потом она задрожит уже под ногами, и фронт придет и продвинется на запад, и враг будет повержен, а ты уцелеешь, и все будет так, как говорит учитель, — то с чем ты, мужичина, пойдешь завоевывать эту новь? Тридцать лет уже отняла у тебя судьба, которая распоряжалась, и помыкала твоей прежней жизнью, и отдала ее земле, и всем тем орудиям, которыми эту землю возделывают, и всем тем злакам, которые растут в поле, и всему тому скоту и птице, которых ты выхаживаешь в своем хозяйстве.

Ты взял себе в жены Марию, урожденную Балай, вернее, тебя толкнуло к этой женщине все твое окружение, и теперь у вас с ней ребенок, и этот ребенок растет, стало быть, многого ты не завоюешь. Что ты можешь завоевать, если земля намертво запеклась у тебя под ногтями? Так сиди же на колоде, на которой колют дрова, у двери дровяного сарая, сиди под этим длинным приземистым навесом и не мудрствуй, да не познаешь страха; ибо ты будешь бояться, уже знаешь и предчувствуешь, что испугаешься даже тогда, а может, сильнее всего как раз тогда, когда свершится предсказанное учителем, недаром какой-то голос нашептывает тебе, что ты не можешь уйти отсюда безнаказанно, что ты испытываешь страх.

Сиди же под этим навесом и дыши спокойно, ибо все тут как было, все здесь знакомо, а это придает смелости; ты знаешь даже, что та лоснящаяся бурая выпуклость на навозной жиже вовсе не пузырь или резиновый мячик, а труп поросенка, задавленного собственной матерью, потому что он визжал, а она встревоженно доискивалась причины его визга; ты бросил этого задавленного поросенка в навозную жижу, чтобы труп не пропал даром, а превратился в полезный перегной.

Только этого поросенка задавила свинья, оттого что он один так визжал, а другие визжали обычно, похрюкивая, лаская материнское ухо. Ты присутствовал при рождении поросят, и все обошлось благополучно, ты ведь знаток по этой части. На что же ты замахиваешься, мужик-свинопас, и к чему готовит тебя твой учитель, который еще ничего не сделал, а только все говорит да говорит. Он вскидывает свою рыжую голову и рассказывает, а подтверждений нет как нет. Идут, мол, приближаются, а все еще далеко: учитель без устали нашептывает тебе, что настанет твое время и ты должен быть к этому готов, должен — как он это иногда определяет — наверстать свое время. Что значит: мое время? Что значит: наверстать время? И как это сделать? Зачем он велит мне понять это и к чему приведет такая погоня за временем?