Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

А потом появилась надежда и жажда неведомого, которое существовало пока только на словах и в воображении; эту надежду и эту жажду порождали заверения учителя, а также равнодушие и тирания поработивших тебя мелочей или такие напасти, как падеж скота, который грозил хозяйству разорением и делал тебя беспомощным перед лицом неведомой силы, убивавшей свиней и коров.

Когда ты выволакивал из хлева и закапывал падаль, приходила надежда, ибо тогда она была очень нужна, и приходила жажда иной жизни. Этот внезапный падеж скота научил тебя многому, помог лучше узнать и понять свою жизнь.

Когда ты копал глубокие ямы для павшей скотины на небольшом, обнесенном плетнем участке, который служил кладбищем для коров, лошадей и свиней, подохших от какой-нибудь заразы, тебе очень хотелось верить в то, о чем говорил учитель, и тем легче было принять его предсказания.

Тогда, на этом коровьем кладбище, ты возжаждал, чтобы слова учителя исполнились, и надеялся, и инстинктивно почувствовал облегчение. Быть может, на этом коровьем кладбище, которое люди с отвращением обходили стороной, отчаяние притуплялось, потому что ты возвращался домой более спокойный, непринужденно помахивая лопатой, которой копал могилы для скотины, — так, словно ничего особенного не стряслось и эта скотина продолжала жить.

Но где-то там, в опустевшем стойле или в хлеву, тебя поджидало сомнение, ибо по-прежнему не было доказательства, а одни только слова.

А потом тебя охватывало нетерпение — поскорее бы задрожала земля на выгоне, ведь ничего нет хуже ожидания; поскорей бы пришло то, чего он ждет, тогда события подхватят человека и повлекут его за собой. Но земля безмолвствует, не слыхать ни единого звука, хоть изо всей силы прижимайся ухом к земле; фронт еще далеко, раз не дрожит земля.

А потом совсем другое приходило в голову, и это также нужно описать, дабы продвинуться вперед в познании этой головы и этого сердца, которое, быть может, позднее, спустя восемнадцать лет, разорвалось от избытка боли и тревог и от чрезмерной злобы — непонятой, необъяснимой, а может, и непрощенной.

Эта невысокая, усталая женщина, которая торопливо прошла мимо приземистого навеса, где ты сидел на колоде, прошла, не заметив тебя, это твоя женщина, Мария. Когда ты взял ее в жены, у нее были белые гладкие плечи, на которых уже проступали голубоватые прожилки, сделавшиеся сейчас более отчетливыми, потому что они вздулись под кожей и слегка приподняли ее. Ты должен обо всем подумать — и об этой работящей женщине, раз получилось так, что взял ее в жены.

А этот вечно чумазый мальчонка, который шастает где-то у забора, твой сын Сташек. Ты должен и о нем думать, когда размышляешь над тем, что было и что будет, ведь это твой сын.

Однажды ночью, когда Михал, возвращаясь от учителя, приложил ухо к траве на выгоне, земля вздрогнула и издала звук, похожий на вздох уставшей коровы, и это был верный знак, что фронт уже очень близко и вскоре слова учителя либо подтвердятся, либо нет. Михал немного посидел на выгоне, поглаживая рукой низкорослую траву, а потом снова припал к ней ухом, и снова земля слегка дрогнула, и снова будто послышался вздох; земля давала знать, что фронт приближается и что слова учителя либо будут подтверждены, либо нет.

Фронт быстро прошел через деревню, и теперь орудийная канонада доносилась уже с запада, и учитель сказал, что можно делить помещичью землю; а потом по деревне разнеслась весть, что помещик преклонил колени перед нищим из приходской богадельни, и все этому подивились, а многие жалели помещика, семья которого успела бежать, а сам он не успел.

Сначала к железным воротам обширного парка, в котором стоял барский дом, подошло четверо или пятеро батраков. Долго стояли они у ворот в молчании, потому что не знали, что сказать, да и о чем было вести разговоры, рассуждать — следовало просто толкнуть приоткрытую решетчатую створку и войти. Следовало произвести эту несложную манипуляцию, которая была под силу даже порыву ветра — если бы тогда дул ветер, — потому что ворота были приоткрыты, а стершееся и смазанное колесико у нижнего края створки свободно передвигалось по выгнутой полоске железа; и если ворота не были заперты на ключ, даже ветер мог их отворить.

Но батракам это, по-видимому, было нелегко, поскольку они продолжали стоять у ворот, железные прутья которых были причудливо переплетены, и молчали, стыдились друг друга — того, что не решаются отворить их.

Наконец один из них не выдержал этого молчания, этого унизительного выжидания у ворот, и по-детски нелепого созерцания железных прутьев, и, конечно, той непрестанной проверки, которой они как бы подвергали время, наступившее после того, как фронт прошел через деревню и продвинулся дальше на запад.

Батрак по прозвищу «Носач» первый не стерпел всего этого. «Хватит стоять», — сказал он, первым прикоснулся к воротам помещичьего парка и толкнул их; железное колесико двинулось по гладкому ложу, ворота пискнули, как испуганная птица, и отворились, — батраки ступили на бетонированную дорожку аллеи, и один из них перекрестился.

Теперь они уже шагали по аллее, куда прежде им не было доступа, промеж двух шпалер пышной живой изгороди; но наверняка продолжали проверять время, которое наступило только вчера, когда фронт прошел через деревню, и, вероятно, все еще думали, правда ли, что вчера наступило это время, поскольку их шаги не гремели по бетону, а были осторожными и робкими, словно им сказали заранее, что помещик лег спать и нужно идти тихо, чтобы не разбудить пана помещика, и они ступали по бетону так, словно заботились о том, чтобы помещик выспался на славу и набрался сил.

Они глазели по сторонам и замечали за низкой живой изгородью диковинные растения и деревья, которых не было видно сквозь ограду парка.

У одного из батраков уши запылали, шея покрылась красными пятнами, и с этакой багровой шеей он приближался к особняку, который стоял далеко от ограды парка и был скрыт раскидистыми деревьями.

После этой фразы: «Хватит стоять», — произнесенной Носачом еще у ворот, батраки не обмолвились ни словом, очевидно, их злила и собственная победа, и радость, с которой они не знали, что делать, и это раздражало их; казалось, будто они предпочитали свою тоску и былую юдоль неведомой радости и неведомой победе, которые вдруг на них свалились и придавили своей тяжестью.

Но они все продвигались вперед, все удалялись от ворот парка и приближались к особняку, и, глядя на их головы и спины, на их деревянную походку, можно было подумать, что шли они к пану помещику просить разрешения пасти батрацких коров на помещичьем пару или просить за что-то прощения, но только не с тем, с чем шли они.