Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Ныне уже покойный директор Михал Топорный, гроб которого скоро опустят в глубокую, выложенную кирпичом могилу, весной 1939 года, щеголяя босиком, в темных посконных портах, подпоясанных узким потрескавшимся ремешком, звал хриплым, басовитым, как у отца, голосом свою жену Марию и дядю Миколая, чтобы подсобили ему поднять балку: он в ту пору ремонтировал амбар. Через несколько лет он снес старый амбар, и тогда они, тоже втроем, пребывая в благословенном или, возможно, проклятом неведении о том, что принесут грядущие годы, подгоняли доски и строили новый амбар, а где-то далеко шла война, гибли целые армии, лилась кровь, то есть возникали обстоятельства, воспрепятствовавшие этим доскам выполнить свое назначение в качестве стен амбара; впоследствии, когда Михал, расторопный молодой хозяин, навсегда уйдет из родного дома и дом его в конце концов опустеет, дядя Миколай оторвет доски от амбара, забьет ими окна пустой хаты, где останется и подохнет тот котенок. Дядя Миколай и не вспомнит о котенке, когда, прибив последнюю доску к оконному косяку, отправится домой по пологому склону холма, захватив с собой большой молоток и клещи. Возможно, что, уходя прочь от пустой хаты, он даже слышал пронзительное кошачье мяуканье, но, пожалуй, не обратил на него внимания. Можно сказать, что это — как торжественно выражаются ораторы на митингах — веяние или веление истории способствовало тому, что тем доскам не будет дано истлеть спокойно в стене сарая и что они истлеют прибитыми к оконным косякам, дабы никто не заглядывал в пустую хату. Это веяние или веление, не щадя даже ничтожных вещей и мелких животных, посодействует тому, что котенок погибнет в муках от голода, как вечный узник в пустом доме, из которого нет выхода.

Но ведь эти трое не могли знать, что произойдет с людьми и домом, и потому с огромным рвением строили новый амбар; собственно, с досками и столбами, врытыми в землю, возились не трое, а четверо, поскольку тогда уже был Сташек, единственный сын Михала и Марии; было ему год или два от роду, когда строился амбар. Он появился на свет летом 1940 года. Как-то ночью весной того года Мария Топорная взяла руку мужа и положила на свой большой живот, чтобы Михал мог почувствовать, как там внутри что-то вздрагивает и шевелится. В ту ночь они долго не спали, потрясенные тайной жизни и ощущением своего единства.

Однако настанет такой день, когда Михал Топорный навсегда покинет отчий дом, бросит жену и сына и все дни и ночи, проведенные с ними, сочтет потерянным временем; а также все дни, потраченные на ремонт амбара, строительство сарая и разные работы в поле и на своем небольшом дворе, сочтет потерянным временем, которое надо наверстать и о котором следует забыть. Никакие воспоминания не смогут остановить его, и память окажется бессильной, ибо он все-таки уйдет и бросит свою деревенскую семью, и Мария плюнет вслед ему, уходящему, от злости и обиды; а десятилетний Сташек, увидев плачущую мать, запустит в него комом земли, как в бродягу и вора. Это произойдет восемь или девять лет спустя, но они все еще не знают, что случится, когда минует то время, и потому Михал, этот молодой, рослый, смуглый мужик с ястребиным, алчным взглядом, ходит по своему двору и по своей земле, полученной в наследство, так, словно она будет принадлежать ему до гробовой доски, а потом перейдет к сыну Сташеку и к будущим внукам и правнукам, и ощущает ограниченное ее скромными пределами удовлетворение и счастье, которого попытается с презрением и издевкой сторониться всю свою последующую жизнь.

Но эти усилия окажутся тщетными, и гнилая стреха останется в его памяти наперекор всему и призовет Михала к себе в последние часы его жизни, и тогда он смирит гордыню перед гнилой соломой и трухлявыми стропилами и вернется к родимому порогу, проскользнет во двор крадучись, словно блудный сын, вдохнет запах тлена и запустенья и, стоя понурившийся и согбенный у стен пустого отчего дома, будет прислушиваться к тихому, таинственному шороху рассыпающегося в прах дерева.

Это будут уже последние минуты жизни Михала Топорного, точнее директора Михала Топорного, и к ним мы еще вернемся, а сейчас необходимо выяснить причины, способствовавшие тому, что он решился оставить дом и бросить свою деревенскую жену и сына.

Следует вернуться к тому дню, когда Михал, его жена Мария, дядя Миколай и сын Сташек сооружали пристройку у южной стены амбара. День был погожий, и заходящее солнце не пряталось в тучи, а опускалось за край земли, оставаясь до последнего мгновения видимым и чистым. Оно ярко освещало только что возведенную стену амбара, и все были очень довольны, полагая, что эта пристройка простоит долго. Дядя Миколай по оттенкам заката предсказывал ветреную погоду, и действительно, когда на следующий день деревенский учитель вошел во двор Топорных, с полей дул довольно резкий ветер. Учитель вызвал Михала для какого-то разговора. Они стояли под навесом, и Мария из сада видела, как учитель что-то объяснял Михалу, а тот улыбался; вот учитель замахал руками, вероятно в чем-то убеждая его, а Михал, видно, не очень-то поддавался, раз слушал с такой беззаботной улыбкой. Учитель гнул свое, и все объяснял, и все быстрее махал руками.

Сейчас этот учитель, уже седой семидесятилетний старик пенсионер, стоит на кладбище возле кустика, слушает, как ораторы распространяются о его любимом ученике, Михале Топорном, директоре крупного промышленного объединения. Он то и дело подносит к глазам одряхлевшую руку и вытирает слезы, а ведь в то время, когда разговаривал под навесом с Михалом Топорным, еще мужиком, он был подвижным и энергичным.

С тех пор много воды утекло, и Мария Топорная уже не скажет этому старику того, что сказала десять с лишним лет назад, не поднимет на него руку, как было, когда Михал, ее муж, навсегда ушел от нее и взял себе в жены городскую женщину. Тогда, придя в отчаяние, она остановила учителя посреди дороги, замахнулась на него и крикнула: «Ты в этом виноват!» Учитель отступил на край канавы, но отчаявшаяся Мария подскочила к нему и ударила по лицу: «Вот тебе за мою беду!» Шляпа упала у него с головы и покатилась в канаву, но учитель не нагнулся за ней, а продолжал стоять на дороге понурившись, да так и прошел по деревне, а деревня молчала, люди попрятались за изгороди, но кое-кто видел, как учитель достал из кармана платок и вытер глаза, и одни утверждали, что плакал он от стыда, поскольку баба влепила ему пощечину, а другие возражали, что дело, мол, не в этом, а, возможно, в той счастливой доле, которая выпала Михалу и которой Михал не сумел воспользоваться по-умному, а остервенело ухватился за новые возможности, не разбираясь, где нужное и где пустое.