Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Но приказа о назначении на пост главного директора ты уже не смог ей показать, так как не застал дома, — в тот день она ушла от тебя с молодым инженером, уведомив об этом оставленной на столе запиской, где сообщала, как обычно пишут в таких случаях, что так было суждено и она уезжает с инженером, с этим прилизанным, всплывшим на волне событий сыном умирающего города мещан, которого куда-то перевели с повышением.

Квартира была пуста, исчезла даже собака, увезенная Веславой. Ты посидел в комнате, а потом вышел на балкон и долго всматривался в парк.

Затем спустился в гараж, сел в машину и поехал по улице к заводской окраине, за которой тянулись незастроенные, кое-где поросшие деревьями пустыри.

Дорога, обсаженная по обеим сторонам старыми каштанами, поднималась в гору, а на самом верху оба ряда деревьев вдруг обрывались и открывался вид на город, раскинувшийся внизу; но города не было видно, ибо уже стемнело, в темноте сверкали и искрились только пересекающиеся, перепутанные вереницы огней.

Ты остановился в разрыве между рядами старых деревьев и смотрел вниз на излучающее свет существо, которое тебя перемудрило.

Долго приглядывался ты к городу, этому светящемуся каменистому существу, которое убивает пришлых; сперва приказывает им ускорить шаг и сердится, когда кто-нибудь из чужаков не поспевает; а потом велит быстрее стучать сердцам приблудных и добивается, чтобы побледнели лица тех, кто пришел в него с котомками; и, наконец, припугнув их, помогает спрятать страх под красивой одеждой.

День твоей смерти приблизился вплотную, и почти ничего не случилось за то время, которое отделяет вечер одинокого лицезрения города от послеполуденного часа, в который ты совершал одинокое восхождение по горной тропе.

Вернувшись из загородной поездки, ты снова одиноко сидел в своей большой квартире, но вскоре услыхал стук в дверь и, отворив ее, увидел младшего сына. Он сказал, что мать хотела взять его с собой, но он отказался, не стал он переезжать и к дедушке с бабушкой, потому что хочет жить с тобой.

Все-таки ты отнял, главный директор Михал Топорный, у этого умирающего города мещан своего младшего сына, и пусть это будет тебе отрадой в твоем несчастье.

Ночью ты бодрствовал; заходил в комнату, где спал твой сын, и прислушивался к его ровному дыханию.

Тебя выбрал этот сын, тебя — рожденного в хате с глиняным полом, с тобой пожелал остаться сын, на которого уже расставил сети умирающий город мещан; и больше хочет быть внуком твоего отца Винцентия Топорного, который сеял из лукошка, нежели внуком тучного, семенящего мелкими шажками господина.

Тебе есть на кого опереться в твоей удрученности, Михал Топорный; одной рукой ты можешь опереться на старшего сына, Сташека, которого не оттолкнул, когда отрясал все, что было связано с унылой родной долиной; другой — на Юрека, который не поддался умирающему городу мещан.

Ты можешь опереться на них обоих, воплощающих твои надежды и смысл твоей жизни, Михал Топорный, несчастный, одержимый и самолюбивый директор крупного горнодобывающего комбината.

Утром к дверям твоего кабинета снова пришел старый мастер, чтобы заменить под стеклышками карточки с именами, то есть чтобы на место имени и звания прежнего главного директора вставить твое имя и твое звание.

И снова ты заметил, что старик виртуозно орудует отверткой, и, неизменно безразличный и молчаливый, делает лишь то, что ему положено, и отправляется дальше по длинным коридорам комбината, и исправляет все, что нужно; никогда не улыбается, никогда не грустит, а только кочует от двери к двери, меняя имена да устраняя всякие мелкие неисправности.

Некоторое время ты занимался тем, что осматривал комнаты своей просторной новой резиденции, разглядывал в своем кабинете глубокие, обтянутые черной лоснящейся кожей кресла на изогнутых трубчатых ножках, круглый стол, за которым дважды в неделю должны происходить производственные совещания в узком кругу, огромный, пушистый, красный ковер, покрывающий почти весь пол; полированный, с толстым стеклом на крышке письменный стол, возле которого стояло несколько легких стульев.

Ты сидел и рассматривал стены, выкрашенные в твой любимый блекло-золотистый цвет, а потом вдруг глянул на стекло, лежащее на столе, и увидел в нем свое лицо; и хоть отражение не было четким, заметил на шее и возле рта обвисшую кожу, под глазами мешки в форме полумесяцев, а выше — две врезавшиеся в шевелюру залысины.

Долго ты смотрел в это толстое стекло на полированном столе, оно довольно хорошо заменяло зеркало. Ты заметил, что глаза у тебя усталые и вокруг них проступают морщинки, что начинается еще едва уловимое, но, пожалуй, уже заметное тяготение носа книзу, являющееся одним из первых признаков приближающейся старости — еще далекой, но уже оповещающей о своем приближении.

Созерцание собственного отражения в толстом стекле, прикрывающем директорский стол, следует признать важным моментом в биографии Михала Топорного, ибо в эту минуту с него явно начала спадать новая кожа, напяленная много лет назад перед большим зеркалом в холле ночного ресторана; та новая кожа, которая символизировала и определяла всю его жизненную программу, складывавшуюся в первые месяцы и годы пребывания в городе, и жестокость, с которой он шествовал по «линии, идущей неуклонно ввысь», и жадное наверстывание упущенного, и его эгоизм, прикрывающий убожество, и трепет опоздавшего, который в дрожащих руках несет дары времени.

А по мере того как спадала новая кожа, он, глядясь в темное, сумрачное зеркало, образованное стеклом и полированным деревом, облачался в выцветшую кожу безропотного страдальца и, пожалуй, уже не защищался от натиска памяти.

На время, отделяющее день бегства Веславы от дня смерти Михала Топорного, приходится также третье посещение сельского учителя. Этот старик приехал к своему бывшему ученику уже не затем, чтобы помочь ему внять голосу совести, как при первом свидании, и не для того, чтобы самому будить его совесть и обвинять в том, что он попрал свои давние принципы, как при втором свидании, а для того, чтобы утешить его и обнадежить, ибо, вероятно, узнал, что после ухода Веславы Михал переживает тяжелые дни.

Уже во время второго визита можно было заметить, что этот мудрый человек, которого называли в деревне «товарищ учитель», хорошо осведомлен о том, как протекает твоя жизнь; он видел, что ты опьянен своими успехами и твоя жизнь — это безумный танец. И потому уже тогда, упрекая и решительно настаивая, чтобы ты, отказавшись от своих ошеломляющих и алчных замыслов, стал на путь здравомыслия, он с трудом скрывал снисхождение, а возможно, даже жалость к тебе, а также неизменную готовность прощать тебя и всегдашнюю озабоченность твоей судьбой.