Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

Но эта рубиновая капля, этот кристаллик, выпавший из длинного ожерелья Веславы и оставшийся на ковре, свел на нет все утешения учителя.

Ты не растоптал и не растер подошвой этот кристаллик, а наклонился, и поднял его, и подержал на ладони, и снова отдался во власть безумия и безверия.

Ты даже стал поклоняться этой безделице и спрятал бусинку в такое место, чтобы ее можно было легко найти и подержать в руках, а потом положить на ладонь и разглядывать; и на следующее утро ты так долго созерцал этот кусочек рубина из ожерелья Веславы, что опоздал на важное производственное совещание в узком кругу и выслушал упрек представителя министерства, что с некоторых пор пренебрегаешь своими служебными обязанностями, и это было воспринято тобой как предзнаменование, что недолго уже осталось тебе сидеть в кресле главного директора. Тебе показалось также, что это написано на лицах работников комбината, которые были еще услужливы и еще выполняли твои указания, но становились словно более сдержанными в своей услужливости и прилежании, как будто уже резервировали значительную часть своей услужливости и предупредительности для других обстоятельств, для нового директора, который придет тебе на смену; ибо ты уже оступился и этим кто-то воспользуется, ведь такова жизнь, и ничего не поделаешь; время летит быстро, и, когда ты оступишься, никто не станет ждать, пока к тебе вернутся энергия и сила, — напротив, кто-то немедленно захочет восполнить пробел и будет торопиться, чтобы поспеть, прежде чем ты опомнишься. Так тебе казалось, и так ты подумал, когда тебя пожурил представитель министерства.

Ты подумал, что вполне вероятно, твой первый заместитель, грузный, коренастый блондин, воспользуется этим случаем, и, возможно, его энергия и сила заменят твою иссякшую энергию и силу, твою напряженно работающую мысль, нацеленную на «линию, идущую неуклонно ввысь». А может, ты подумал, что промахом воспользуется твой второй заместитель, и тебе показалось, что он этого ждет и радуется теперь, что под тобой закачалось директорское кресло, точно так же, как радовался ты, когда оплошал предыдущий директор.

В тот день, когда представитель министерства пожурил тебя, ты получил также заключение специальной комиссии о работе отдельных предприятий комбината: из документа явствовало, что надлежит обратить особое внимание на техническое оборудование и качество продукции каменоломен, а это, в свою очередь, означало, что ты как главный директор обязан лично съездить в ту большую каменоломню, которая расположена на краю твоей родной унылой долины, и лично произвести осмотр оборудования.

Ты наметил в своем календаре дату этой инспекционной поездки.

В день твоего отъезда над городом светило солнце и все звуки и отголоски города, озаренного солнцем, сделались как бы еще навязчивей и нестерпимей; и среди этой пронзительной разноголосицы ты ехал в автомобиле, пока не выбрался на более свободное и тихое шоссе, ведущее к каменоломне. А когда выехал за городскую черту и город остался позади, тебя еще некоторое время преследовали эти назойливые звуки.

Ты был один в автомобиле, потому что накануне предупредил шофера: «Я поведу машину сам». И взял свою машину — она была быстроходнее служебной.

Вот ты уже на пустынном шоссе, по обеим сторонам его обнаженные поля — ведь сейчас осень, а она срывает с полей их пестрый наряд.

Через несколько часов ты въехал в небольшое местечко, где почти двадцать лет назад сдал экзамен на аттестат зрелости. Тогда ты прибыл в этот городишко на телеге вместе с помешанным стариком, связанным веревками, его дочерью, вытиравшей кулаками слезы, и с твоим, в ту пору еще бодрым, деревенским учителем.

Ты остановился у ворот с крестом, вошел на кладбище и отыскал могилу старика, который обезумел при виде земли, полученной лишь на старости лет, и уже не мог сладить с этой слишком поздно доставшейся землей, и вел себя так, точно не знал, на что она и что с ней делают; или, быть может, слишком торопился проскочить время между севом и готовым хлебом; или, будучи опоздавшим, с чрезмерной поспешностью рвался к хлебу и потому пожирал эту землю, как хлеб, и потерял рассудок; или, может быть, забыв о необходимости терпеливо дожидаться, когда придет пора печь каравай, с нетерпением опоздавшего так взалкал хлеба, что помешался; или, может быть, боясь опоздать хотя бы на секунду, всей огромной силой своего счастливого помешательства так сжал время, что дни, отделяющие пахоту и сев от выпечки хлеба, стали для него единым мигом, и он в своем радостном умопомрачении спутал землю с хлебом, и принял землю за хлеб, и пожирал ее подобно хлебу.

Ты долго стоял у могилы помешанного танцора, этого патрона приблудных и опоздавших; а потом поехал дальше, к каменоломне.

Автомобиль ты остановил на пригорке, откуда открывался вид на твою родную деревню; там, внизу, среди деревьев стояли дома, а перед ними и позади них простиралась унылая долина.

Ты съехал вниз по узкой дороге, вышел из автомобиля — и тут началось твое покаянное возвращение, и ты робко и крадучись стал подбираться к ветшающим стенам отчего дома.

Уже сползла блистательная кожа, надетая много лет назад, и ты снова был в поблекшей коже смиренного человека; и походка твоя была нетороплива и тяжела, и это был уже не головокружительный, буйный танец опоздавшего, а медленное шествие усталого человека, которому некуда торопиться.

Люди стояли за изгородями, и смотрели на тебя, и, вероятно, о многом думали, но хранили молчание, а ты, согбенный, брел неторопливо и медленно приближался к отчему дому.

Ты не смог отворить калитку, и пришлось несколько раз рвануть ее, прежде чем она подалась; ибо мешала трава, которой обросли и забор и калитка, не открывавшаяся долгие годы.

Когда ты отворил калитку и предстал перед своим отчим домом, тебя поманили к себе его почерневшие, растрескавшиеся и влажные стены, в которых словно бы гудело само неутомимое время.

Продираясь сквозь крапиву, ты приблизился к этим стенам, и приложил к ним руки, и почувствовал, что они холодны, как стены склепа.

Тихо было на улице, и люди молчали за изгородями, и вся деревня словно вымерла, но казалось, что эта безмолвная деревня прощает тебя — одинокого, стоящего возле ветшающих стен отчего дома; ибо ты испытал на себе жестокую участь блудных сыновей, которые обречены влачить тяжкий груз отцовского прощения.

А потом тебя поманило к себе зашитое досками окно, и, утопая в высоком бурьяне, ты подобрался к этому окну, и всунул пальцы в щели между досками, и заглядывал в них, и вдыхал затхлый холодок, которым тянуло из щелей, а глаза твои осваивались с сумраком, царившим в хате.