Юлиан Кавалец - Танцующий ястреб

И не исключено, хоть это и кажется невероятным, что ты, теснимый широкой грудью, сильными руками и ногами этого гибкого парня и вынужденный отступать к пропасти, послушно пятился; и может, ты даже считал, когда он, наседая, напоминал тебе о судьбе сосняка и смерти своего отца, что твоя покорность необходима и справедлива.

А может, ты пытался воспротивиться смерти, в объятья которой, напирая и улыбаясь, с издевкой толкал тебя этот гибкий парень; если так было, то ты, возможно, пытался кинуться на этого парня, но тебя, конечно, отбросило от его молодой и сильной груди и от его сильных рук и ног, и ты мог упасть на осклизлый камень, и покатиться кубарем на край пропасти, и соскользнуть вниз.

Этого никто не знает наверняка, поскольку стоявшие за деревенскими изгородями видели тебя лишь до того момента, когда ты миновал гребень холма, а те, что смотрели на отвесную гладкую стену пропасти, увидели тебя уже в воздухе, когда ты падал, похожий на большую птицу.

Так это было или иначе, но глядевшие на обрыв видели, как ты падал, но не могли сказать, почему ты падал. Они только без конца повторяли, что ты падал, как птица, которую что-то сразило в поднебесье; и еще говорили в деревне, что ты за свой век высоко взобрался, да плохо кончил.

Надо снова вернуться к каменным воротам кладбища, при виде которых исполнились гордости мужики, следовавшие за твоим гробом, и снова войти на кладбище, и приобщиться к этому печальному торжеству, чтобы попрощаться с тобой.

Ораторы говорили над твоей могилой так, словно ваяли тебя из гранитной глыбы, а ты был приблудным выходцем из унылой долины и смотрел на мир до боли широко раскрытыми глазами.

Они говорили, что ты был стойким и работящим и потому высоко поднялся; но можно также сказать, что ты довольно безотчетно пер напролом к своему счастью, а когда до него долез, то начал плутать, и заплутался в своем счастье, и забился в смятении, стукаясь обо все углы этого счастья.

Они, то есть выступающие на похоронах, провозглашали над твоей могилой: «Человек, с которым мы сегодня прощаемся, подавал наш достойный пример того, как надо жить и трудиться». Но можно также сказать, что ты слишком рьяно взялся помогать истории, а может быть, вознамерился опередить ее и потому смертельно устал; и потому так сложилась твоя жизнь, и ты в конце концов упал со скалы, — безразлично, какова подлинная причина: то ли разрыв сердца, то ли всепоглощающая, лихорадочная жажда отдыха, то ли добровольное или вынужденное отступление под натиском мускулистого, гибкого парня, сына рослого мужика, который ради сосняка убил другого человека и самого себя.

Ораторы громко провозглашали над твоей могилой, что, мол, трудолюбие и упорство ты вынес из деревни, унаследовав их от крестьян; но слишком мало сказать, что трудолюбие и упорство ты вынес из деревни; мало также сказать — трудолюбие и упорство, — говоря о том, что гнало тебя вперед по «линии, идущей неуклонно ввысь»; ибо, презрев наставления своего деревенского учителя, ты как бы обратился в веру безумного старца из богадельни и словно уподобился ему, пожиравшему дары времени.

Они, эти ораторы, восклицали над твоей могилой, что ты был точен и во все вникал на своем трудном и — как они еще охотно добавляли — ответственном участке; но они не говорили, что ты бывал также несправедлив, порывист и безжалостен, что ненавидел тех, кто отстаивал делянку леса, и был бы, вероятно, доволен, если бы умерла твоя первая жена Мария, и что, по всей вероятности, хотел убить ее; было, пожалуй, и такое в твоей жизни, Михал Топорный, и этого не обойдешь при ее описании.

В деревне сказали, что ты высоко забрался, да плохо кончил, а ораторы на кладбище восклицали над твоей могилой: «Завершилась отданная труду жизнь Михала Топорного», — но можно сказать, что жизнь твоя не была полноценной, потому что ей недоставало исполненного спокойствия и мудрости финала, ибо ты хотел слишком далеко оторваться от всех обитателей твоей родной унылой долины, раскинувшейся между широкой рекой и обрывом каменоломни, и потому не смог уже выйти за пределы самоослепления, которые являются также пределами той вездесущей тени давней юдоли; и потому твоя жизнь была незавершенной, и завершать ее придется сыновьям, и только они, быть может, станут достойными и верными учениками твоего деревенского наставника; и потому все же нельзя сказать, что ты плохо кончил и жизнь твоя была лишена смысла, а также нельзя согласиться с ораторами, которые провозглашали на похоронах: «Завершилась отданная труду жизнь директора Михала Топорного», — ведь твоя жизнь будет продолжаться в твоих сыновьях, в этих молодых людях, которые стояли плечом к плечу возле твоего гроба.

После твоих похорон они условились, что вместе отправятся в эту унылую долину и посмотрят на твой родной дом, а также на то место у подножья отвесной скалы, где тебя нашли мертвым.

Сташек, переселившись в город, часто навещал эту долину и эту деревню; он наведывался туда студентом университета и позже, когда начал работать в средней школе. Сперва он просто навещал мать, которая жила у своего отца, потом, когда она перебралась к нему в город, часто собирал в деревне материал для своих социологических исследований; а после твоих похорон он отправился туда вместе со своим единокровным братом Юреком.

В день их приезда над унылой долиной светило солнце и вся она посветлела; широкий плес искрился и сверкал; кое-где поблескивала вспаханная земля и даже мертвенно-бледная стена каменоломни. Люди выходили навстречу твоим сыновьям из хат и из-за изгородей, присматривались к ним, улыбались и доброжелательно с ними разговаривали.

В тот раз твои сыновья побывали во многих усадьбах, многое увидели и узнали и долго простояли на том месте, которое ничем особенным не отличалось, где нашли тебя, упавшего со скалы.

Потом они долго бродили по твоему родному двору, заглядывали в щели между досками, которыми были забиты окна; но более любопытные и дотошные, чем ты, они, поскольку внутренность хаты плохо была видна сквозь щели в досках, — с силой нажали на дверь, которая поддалась под напором их молодых, крепких рук, и вошли в горницу, и в затхлой тишине пустой хаты услышали шорох разбегающихся насекомых; в горнице по-прежнему валялась скамейка, закопченный горшок, скелет котенка, прижавшемся к горшку.

Сташек заглянул за массивную печь и обнаружил там изъеденную тараканами твою старую тетрадь, ту первую тетрадь, которую ты купил себе, когда, поддавшись уговорам деревенского учителя, стал посещать тайные занятия. На печи он нашел также тряпичную куклу одной из своих теток, которые поумирали в детстве; он взял себе на память и куклу и тетрадь.