Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– Однако Господь не осчастливил такого достойного человека сыном, а его тестя – внуком. О чем это говорит?

Мне – о многом, Фрэнсис. И обо всем этом я уже написал – в своих пьесах.

Мне уже немного оставалось написать. И мало что действительно хотелось сказать. В некоторых своих снадобьях Джон использовал кораллы и жемчуг, и неудивительно, что я их вставил в песню Ариэля. А в «Перикле» фигурирует доктор парацельсовской школы. Но если моему тогдашнему расположению духа необходим был новый тип пьесы, то нужен был и новый театр, чтобы такую пьесу поставить. Таким театром стал «Блэкфрайерс», когда мы на двадцать один год заполучили его в аренду.

Но я уже знал, что столько не проживу. Кроме нашего летнего помещения на Бэнксайде, у нас теперь был наш зимний, защищенный от непогоды театр «Блэкфрайерс». Он был под крышей, и при необходимости в нем можно было создать полумрак, и в нем было свечное освещение, и можно было устроить сценические эффекты. А в целом помещение было меньше и вмещало семьсот избранных зрителей, чтобы они могли получше распробовать странный новый вкус моих последних пьес. Времена титанических героев и кровавых деяний были позади, как и времена вульгарных шуток и однопенсовых мест для стоячих зрителей. Цены на билеты в «Блэкфрайерс» обеспечили нам более состоятельного зрителя. Вход на галерею – шесть пенсов, скамья в партере – один шиллинг шесть пенсов, ложа – полкроны, скамья на сцене – два шиллинга. С десяток павлинов в огромных шляпах с перьями, окутанные шлейфом табачного дыма, могли разгуливать по самой сцене, раскуривая трубки и выставляя себя напоказ.

Мы отметили успешное открытие кубками вина и многочисленными тостами в «Русалке». Непонятно, чему мы так радовались, ведь мы праздновали кончину моего типа драмы, тех самых пьес, которые принесли нам стремительную славу. Законодателями мод теперь были Марстон, Мидлтон и Мэссинджер; Джонсон считался мастером жанра маски [164] «Маски» – придворные балы-маскарады, к которым Джонсон писал тексты и создавал сюжеты, в большинстве случаев с установкой на аллегорию и классические мифы. и некоронованным королем театра. Знатоки театра высоко его ценили и ставили выше меня. У меня было ощущение, что я пережил себя, но еще не готов уйти со сцены. Мы были частной труппой, вступившей во владение частным театром и подстраивавшейся под меняющиеся вкусы новой публики – избранной и более обеспеченной, ожидающей увидеть пьесы более диковинные, но которые не так смело и широко охватывали жизнь, как те, что мы ставили в «Глобусе». Наш новый театр лучше соответствовал старым рыцарским романам – последним творениям моего как-то вдруг состарившегося пера. Но до самого конца, насколько хватало сил, я старался плыть по течению. В 1608 году, как только мы получили аренду, я сочинил «Перикла», в 1610-м – «Цимбелина» и «Зимнюю сказку» и в 1611-м – «Бурю». 1609-й был бесплодным – театры больше года были закрыты, как всегда из-за чумы.

А теперь о финальных достижениях моего пера.

– О чем твои последние пьесы?

Мне кажется, они об авторе, идущем не в ногу со временем. Вечный неприятель дышит ему в спину, и спасающийся бегством драматург чувствует разверзшуюся перед ним бездну. Один за другим умирают его сотоварищи, и их, как картонных кукол, убирают со сцены. Друзья уходят в темноту. Автор еще не стар, но все более одинок. Его последняя надежда – на молодость и возрождение. Он возвращается к темам сонетов – любви и продолжению рода, – но на этот раз не как к литературному упражнению, а как к чему-то глубоко личному. У него рождается внучка Элизабет. Его настоятельно зовет назад в Стрэтфорд старый дом, из которого ему когда-то так не терпелось убежать. Рождение внуков оживляет былые желания и воспоминания. Но героини, которые, как цветы, украсили своим присутствием мои последние пьесы, больше походят не на новорожденного ребенка, а на умершего. Все они уходят корнями в историю моего бедного умершего сына, схороненного глубоко в земле, глубже, чем можно измерить. Мой младший брат мне тоже был почти как сын. Хамнет и Эдмунд перевоплотились в девушек-героинь. Снова и снова ваш автор молит умершего мальчика простить его за то, что позволил ему умереть, за то, что его не было рядом, чтобы спасти его, за то, что его просто не было рядом. Его боль не утихает ни на миг.

Последние пьесы – болеутоляющее от личной и театральной трагедии. Маловероятные сюжеты, неправдоподобные персонажи, экзотические места действия, кораблекрушения, бури, разлучения, воссоединения, признания, примирения – и все благодаря невероятной игре случая, природы, божественного провидения и невероятной силе человеческой любви, приносящей надежду и высшую гармонию. Проступки и пороки прощены, разногласия улажены, утраченная любовь возвращена, потерянные дети найдены, домашний очаг становится новым царством души. – И о чем же эти пьесы?

О состоянии души и ума. О необходимости примирения со Вселенной. Иов восстанавливает душевное равновесие не тем, что слушает философов, а размышлениями о красоте мира – бессмертии звезд, чуде снежинки, великой простоте природы. По-моему, я наконец-то начал что-то понимать. До этого я был болен. Боюсь, что даже не в своем уме. Мне нужен был доктор. Мне казалось, что Стрэтфорд станет лекарством, необходимым для сладкого сна.

Его время еще не пришло. Я еще не сказал своего последнего слова.

Не сказал и в «Перикле», который к тому же не был целиком моим. Его начал безвестный поденщик, а я, как будто вернувшись на двадцать лет назад, только закончил. Давно я не прикладывал руку к чужой пьесе, и для меня это был верный признак угасания творческого огня.

Но все же я любил «Перикла», как люблю его и сейчас. Возможно, потому, что я взял его фабулу из Джона Гауэра [165] Английский поэт, писавший на английском, французском и на латыни. Здесь упоминаются его поэмы «Глас вопиющего», «Зерцало размышляющего» и «Исповедь влюбленного». , которого всегда высоко ценил. Церковь Святой Марии Овери, где его похоронили, находилась неподалеку от «Глобуса», и я, бывало, останавливался постоять у могилы и изваяния Гауэра не столько в благоговейном молчании, сколько в безмолвном обожании. Мне нравится его памятник – старик поэт, голова которого покоится на стопке книг, среди них его «Vox Clamantis», «Speculum Meditantis» и «Confessio Amantis»; из последней я позаимствовал часть фабулы для своей пьесы – хороший способ почтить чью-то память. Я лично играл роль Гауэра, наслаждаясь легким ритмом тетраметров Пролога, в котором упоминания о посте и мясоеде, шумных пирах и беседах во время них создавали атмосферу былого Уорикшира и старой Англии, которая стремительно уходила в прошлое.