Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Как хорошо было выйти перед избранной публикой и нарушить освещенную свечами тишину «Блэкфрайерса» песней моря – наполнить театр волнами, которые омывают и рай, и ад. Эх, будь бы мы в открытом море, было бы не так страшно! Волненья-то я не боюсь, пусть хоть до луны достанет… Лишь кит с разверстой пастью проплывает, когда вода сомкнётся над тобою и ляжешь ты, как раковина, скромно на тихом дне морском… За это мстить нам поклялась богиня и бьет волнами берег наш поныне. Моя задача была превратить крошечную сцену в открытое море, сделать каждую строку мокрой от вздымающихся волн, и я знал, что мне это удалось. Старик Гауэр восстал из гроба, чтобы поведать свою историю, и немудрено, что она была небылицей. Мне сходили с рук самые невероятные эпизоды, которые вызвали в зрителях тягу к удивительному и удовлетворяли их жажду чудес. Но жаждали не только они, но и автор, который от трагедии, истории и комедии теперь все чаще обращался к магии и волшебству, что свойственно старикам (вспомните хотя бы Гомера): Старцы ваши сновидениями вразумляемы будут, и юноши ваши будут видеть видения.

Мечты, с которыми двадцать лет назад я вошел в Лондон, больше не существовали. В каком-то смысле я их воплотил в жизнь. Возможно, не совсем, как я того ожидал, потому что мы всегда ожидаем счастья, зная, что оно – иллюзия того завтра, которое никогда не наступит. Я осознавал, что преждевременно состарился и изнемог. Моя следующая пьеса, «Цимбелин», тоже написанная в соавторстве, – пьеса уставшего человека, напрасные старания человека, страдающего от нервного истощения. И дело не только в нелепом сюжете – наборе нахватанных повсюду обрывков, которые так и не соединились в единое целое. Уверяю тебя, Фрэнсис, в том нет моей вины – эта пьеса, эта театральная чушь тоже была не вполне моей, я ни за что бы за нее не взялся, если бы не выдохся, не истощился. Теперь-то я вижу, что сочинитель зашел в тупик, растерял волшебство изображения. Я написал слишком много в слишком краткий срок. Я еще пытался что-то сказать, но говорил судорожно и лихорадочно. Если бы я не вернулся домой, у меня случился бы нервный срыв.

Я вернулся в Стрэтфорд, где меня ждал покой.

А также призрак мертвого Хамнета, который из своей по-прежнему опустевшей комнаты часто преследовал меня в моих пьесах.

Погребальная песнь по умершему мальчику звучала в моем мозгу уже почти пятнадцать лет. Ему теперь было бы двадцать пять, а он стал тетраметрами, образами, рифмами. Он стал Филарьо из «Цимбелина».

А умер вновь уже Мамиллием из «Зимней сказки», мальчиком, который заболел, потому что рядом не было любимой матери, но, разумеется, по вине отца, которого я наказал в своей пьесе.

– Похоже, ты наказывал себя.

Кого же еще?

Перед смертью Мамиллий говорит, что зимой более уместна грустная сказка. Нет ничего грустнее, чем смерть ребенка, и нет ничего бесполезнее, чем тщетные попытки воскресить одного ребенка в другом, хотя актер, игравший Мамиллия, позже появляется на сцене в облике разлученной с ним сестры Утраты. Моей Утратой была моя незамужняя Джудит – живущая среди пастбищ и полевых цветов Уорикшира, потерянная для меня, отца, которого с ней не было, – и неважно, где происходило действие: в Лондоне или Богемии. Она была сестрой умершего Хамнета, имя которого, как всегда, обозначало потерю, указывало на того, кого не было рядом. Мне казалось, что это наказание оставленного в живых двойняшки, этого грустного, любящего и беззащитного существа.

Итак, Хамнет в могиле, Сюзанна замужем, у нее маленькая дочка.

– А Джудит?

Я больше не могу скрывать историю Джудит. Возможно, доктор Джон Холл теперь единственный человек, достойный стать отцом наследника – замены Хамнету, чтобы порадовать меня на старости лет и исполнить обещание бессмертия моих уже разрушенных хворью чресл, той самой вечности, о которой я писал в своих подслащенных сонетах.

Как безумен род людской!. Ну и что с того, что мои последние пьесы – старомодные сказки. Они близки моему сердцу. Умершая жена оживает, потерянная дочь возвращается непроторенным морским путем, обезумевший муж возвращается в здравый рассудок. Но неверной была не жена, а он сам – пусть только в своих мыслях. Теперь он пришел в себя, семья воссоединилась.

– Но он наказан смертью сына.

Хочу забыть, а ты напоминаешь – как ворон над жилищем, где чума, так это слово в памяти витает. Смерть сына в «Зимней сказке» – наказание, которым карают повредившегося в рассудке отца, измучившего себя, истерзанного, грешного человека, задающего себе один и тот же вопрос: «Была ли смерть Хамнета возмездием за мои грехи?» Неверность Гермионы была надуманной, ненастоящей, существующей лишь в болезненном мозгу ее безумно ревнивого мужа. Моя была настоящей. Возможно, так наказывают нас боги или Бог? Сын умирает, и вероломного отца, как Иова, поражает болезнь, Сатана стегает тебя адским бичом, а скорпионы вгрызаются в кости, обезображивая их и причиняя боль.

В пьесе все это есть – мучения, самоистязания, наваждения. Но она – всего лишь старая сказка и не более того, театральная пьеса, позаимствованная из «Пандосто»: «Триумф времени» Грина. И мой триумф над Грином, который насмехался надо мной двадцать лет назад, когда я появился на сцене. Я усилил звучание словесных отголосков и заимствований и позволил себе что-то вроде мести давно умершему и потому беззащитному Грину. Он назвал бы это кражей, а я ответил бы, что все поэты – сороки-воровки. Я с большим удовольствием разрисовал его блеклые перья и возобновил наш старый спор, превратив его бездарность в магию. У него был талант, вот только его талантишко был куцый, не более чем чтиво для горничных. В 1607 году «Пандосто» был переиздан, но я воспользовался первым изданием 1588 года – одной из первых книг, которую купил, когда пришел в Лондон. Сводя старые счеты, я взял из пьесы все, что хотел. Лопни от зависти, Роберто, и пусть твой призрак перевернется в гробу!

Такая была моя «Зимняя сказка», мой последний взгляд на уорикширскую жизнь и Англию, какой я ее знал: песни, пастухи без ума от Сильвии, влюбленная парочка, жаркие поцелуи – можно ль будущее взвесить? Ну, целуй – и раз, и десять: Мы ведь молоды не век, – цветы и сады Стрэтфорда. По мере того, как приближалось время моего ухода из театра, те цветы все более призывно кивали мне издалека. И дождь и град и ветер – а как же без них? Как без воров и бродяг, что ходят под ними, или тех, кто доит овец и плачет, как Утрата, позабывшая мечтанье стать принцессой. В пьесе был зловещий подтекст: природа безусловно жестока, и, как Леонт, я был несостоятелен в роли мужа и отца. Пора наверстывать упущенное – время вернуться к цветам, корням, семье.