Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Наступило время неудовлетворенности. К концу 1582 года я перестал себя узнавать: кто этот незнакомец – женатый человек, отец троих детей, молодой, но не подающий надежд, увязший в стрэтфордской колее?

Не пройдет и десятка лет, как ворона превратится в орла, а стрэтфордский заяц – в тигра. Ничтожество станет важной персоной.

– Метаморфоза.

Да, Фрэнсис, в этом и состоит сущность человеческой драмы. Стрэтфордский олух стал лондонской знаменитостью. Tempora mutantur, nos et mutamur in illis [61] Времена меняются, и мы вместе с ними (лат.). .

– Ты не забыл Овидия.

История Дафны и Аполлона, в которой плоть становится травой. Лучник Аполлон с колчаном, полным стрел, на наконечнике каждой из которых пламень, преследует Дафну. Она бежит от него быстрее лани, ветер срывает с нее одежду, обнажает ее тело. А когда истомленный любовью бог протягивает руку, чтобы впервые в своей жизни ощутить женскую плоть, происходит резкая перемена. Она пытается оторваться от земли, но ее пальцы пускают корни, ноги деревенеют, распростертые руки превращаются в ветви, а пальцы – в листья, окрашивая небеса зеленой смертью, которая становится новой жизнью. Ее волосы превращаются в листву, ее сердце бьется под корой, ее вздымающаяся грудь становится затвердевшими от времени наростами на дереве, и вся эта соблазнительная янтарная плоть оказывается недоступной. Бегущая дева превратилась в замершее дерево. Женщины подвержены превращениям.

– Как Энн Хэтэвэй?

Я уже упоминал ее желчный язык. И когда прекрасная роза оказывается кочаном капусты, становится понятно, что ты слепец. Лепестки розы опали, искусная шоттерийская соблазнительница обратилась в овощ, молодая маслобойщица набила оскомину.

– А она в тебе не разочаровалась?

Конечно, разочаровалась, ведь с маслобойки она попала на скотобойню. Молодой поэт, который боготворил ее в Хьюландсе, теперь влачил утлое существование с топором в руках у разделочной колоды. Мы больше не слышали полночного звона колоколов. Боги покинули Сниттерфилд, и нимфы уж больше не резвились в Арденнском лесу.

– Семейная жизнь!

Мне казалось, что время остановилось. Я застрял в бесконечно повторяющемся сюжете, в котором не было ни действия, ни развития, ни зрелищности, ни поэзии. Слабый сценарий, вялые персонажи, и я тусклее всех. К середине 80-х годов руки Хэтэвэй все реже касались моего тела и все настойчивее выталкивали меня с Хенлистрит в поисках лучшей работы. Я мог бы, конечно, сказать, что чем меньше рука работает, тем нежнее у нее чувства, но она уже дала мне понять, что меньше умничанья и больше дела будут уместнее в моей нынешней роли отца семейства.

– Так ты поэтому сблизился с Генри Роджерсом?

Неудивительно, что и юриспруденция, и школа показались мне ужасно монотонными.

– Что? Господин Шекспир – стрэтфордский школьный учитель?

Я наказывал мальчишек без энтузиазма и вскоре был уволен. Мне на смену взяли изувера по фамилии Ваймоут, который порол их до посинения.

– А ты? Стал давать частные уроки?

Не сразу. Родня моего учителя Коттома жила в Ланкашире. Там их соседом был Александр Хотон, католик, хозяин усадьбы Ли Холл. Его детям понадобился гувернер, а моему отцу нужны были деньги. Коттом посоветовал меня, и не знаю почему, но Хотону я приглянулся. Я не сильно строжился с его выводком.

– Интересно, а Коттом сказал ему, что ты тоже католик?

С этого все и началось. А может, Хотону просто понравилось мое актерство.

Ну наконец-то! Актерство!

Среди «Слуг Хотона» было несколько актеров, которым он особо благоволил, и на Рождество он попросил меня подменить одного из заболевших исполнителей. Роль была крошечная – переигранная строка, промямленная в рождественской сказке, пара падений и робкий поклон под жидкие аплодисменты аристократов. Но Хотону понравился мой дебют, и он изменил мою жизнь и свое завещание.

– Завещание? Хорошо, что напомнил!

Мне было семнадцать лет, когда Хотон умер, и он завещал своему сводному брату Томасу взять меня к себе в услужение либо помочь найти хорошего хозяина. Брат умершего Хотона помог мне его найти. Им оказался его свояк Томас Хескет, который жил всего в десяти милях от нас в Раффорде. После того, как арктический ветер остудил нашу супружескую постель, я рад был уйти из дома. Я перестал быть учителем детей богача и стал актером у богатея, и на Хенли-стрит такой поворот событий восприняли в штыки. Актер?! Без гроша за душой, неспособный содержать оставленную им в Стрэтфорде семью? Спрашивается, во что он там играет?

Похоже, я уже тогда начал понимать, во что я играл – во что играют все актеры: в обман чувств и бегство от действительности.

Время от времени Хескет посылал нас в Ноузли давать представления его друзьям по фамилии Стэнли (графам Дарби). Те держали собственных актеров – труппу пятого графа лорда Фердинандо Стрэнджа. Тогда я и предположить не мог, что ядро той труппы станет «Слугами лорда-камергера», цветом лондонского театрального мира.

И в том же Ноузли я впервые сдружился с лондонскими актерами и в их поте и дыхании ощутил далекий аромат столицы, а в их стремительных движениях и обольстительных речах – убийственный и бессердечный, но такой соблазнительный столичный город, Лондон.

– Вот эта магия тебя, наверное, и зачаровала.

Одним значимым жестом они сеяли зерна слов и мгновенно пожинали отклик зрителей. Заполненный до отказа зал волновался, как ячменное поле, от одного произнесенного слова. Вот она, истинная власть – в вибрации воздуха, в эхе нескольких фраз.

– Но ты ведь не в первый раз видел актеров?

К нам приезжали из столицы «Слуги Эссекса», «Слуги Стаффорда», «Слуги Лестера» – во главе с Бербиджем и «Слуги Вустера» с блистательной звездой Недом Алленом.

– А «Слуги королевы»?

В июне 87-го года у нас гастролировали «Слуги королевы» со своими комедиантами – Диком Тарлтоном и Уиллом Кемпом. Кемп только начинал свою карьеру, а карьера Тарлтона завершалась – старик с печальными глазами больше не мог рассеять королевскую хандру, и он близился к закату своей славы. Его ждала нищета, королевская немилость и смерть от пьянства. Вглядевшись в его расплывшееся лицо, можно было бы прочесть его будущее. Но, как и многим стрэтфордским зрителям, мне не удалось повидать его с близкого расстояния. Зато я увидел, как он встречает свой неминуемый закат шутовской остротой и обаятельной ухмылкой, насмешничающей над той, что глумится над всеми нами – оскалом смерти.

Его слава была так велика, что, желая хоть издали увидеть его, стрэтфордская толпа высадила окна Гилдхолла. Всем хотелось хоть одним глазком взглянуть на приземистого толстяка лицедея, который приводил в восторг королеву. Его остроты и проделки на сцене приводили ее в такое благодушие, что в последний момент она миловала осужденных на казнь. Своей жизнью они были обязаны бедняге Тарлтону, которому, однако ж, самого себя не удалось спасти. Публика внутри и снаружи Гилдхолла и не подозревала об этом. Не знали они и о том, что ожидало комика. Мы смотрели, как озорно он играл «Семь смертных грехов» и делал адское пламя не таким страшным.