Кристофер Раш - Завещание Шекспира

На следующее утро я отправился в путь еще раньше, намереваясь достичь Аксбриджа до наступления темноты. Весь день я провел в дороге: Хеддингтон Хилл, Витли, Тетсворт, Стокенсерч, прошел через Чилтернс, по Хай Викоум и дальше на восток через Биконсфилд и Джерардс Кросс. Уже смеркалось, когда в поздние июньские сумерки я добрался до Аксбриджа и заночевал в омерзительнейшем клоповнике на всем моем пути в Лондон. К утру, искусанный, как собака, я проснулся от зловония застаревшей мочи среди вчерашней золы в очаге и плодящихся с беспощадной деловитостью клопов. Я воспринял это как прощание с провинциальной жизнью и, когда добрался до Саутола и Актона, увидел впереди такую завесу дыма, что сначала подумал, что в Лондоне пожар и он сгорит раньше, чем я его увижу. Я спросил об этом хромого солдата, которого обогнал по пути, но тот ухмыльнулся и заверил меня, что в Лондоне это привычное дело. Дым, который я лицезрел, был лишь отблеском ежедневного ада.

– Поживешь здесь чуток – перестанешь его замечать и сам станешь частью этой преисподней, – произнес он. – Ты тут быстро позабудешь деревенские ароматы.

И он спросил у меня денег на выпивку.

Оставив его позади, я прошел Шеперд Буш и наконец дошел до ужасного Тайберна. Я остановился посмотреть на печально знаменитое тройное дерево [65] Эшафот, на котором можно было повесить сразу несколько человек. . «Везде есть своя скотобойня, – подумал я, – эта вот – лондонская». Вся разница была лишь в том, что здесь лилась человеческая кровь. Скотина умирает с выражением совершенного ужаса и боли. В ее смерти есть какая-то жуткая чистота. А это место было осквернено проклятиями жертв и глумлением зрителей. Что за публика приходила сюда? Неужели кому-то хотелось поглазеть на зрелище человеческой бойни с таким же жгучим нетерпением, с каким я когда-то пожирал глазами Кенилвортский карнавал?

Но вскоре зловещие виселицы сменились восхитительными лугами, где царила сладкая какофония грачей и кукушек – исполнителей лирических песен и скорбных элегий, и они в очередной раз убедили меня в странном переплетении горя и радости. На траве около церкви и больницы для прокаженных сидело несколько арестантов в цепях. Я вошел в деревню Святого Эгидия-в-Полях. По дороге в Холборн я встретил еще несколько человек в цепях, они следовали парами в обратном направлении.

– Эй, сэр, не в ту сторону идете! Настоящее зрелище будет вон там! – прокричал один из узников. – Неужто вам не хочется посмотреть, как нас вздернут?

– А потом вывернут наизнанку, – ухмыльнулся его товарищ. – Приходите похлопать нам в последний раз.

Я долго смотрел им вслед. Они направлялись в Тайберн. Они напьются «адамова эля» – воды из источника во дворе церкви Святого Эгидия, и это будет их последнее подкрепление в этой жизни. А перед тем, как взойти на эшафот, отдохнут на лугу вместе с другими преступниками. Но они шли туда с дружеской шуткой в адрес прохожего, только пришедшего в Лондон, пока сами готовились расстаться и с городом, и с жизнью. Они встречали шуткой смерть и страх. Я содрогнулся и ускорил шаги, спеша прочь от обреченных с их бравадой. Я пошагал по Холборн-стрит, перешел реку Флит по Холборнскому мосту, прошел мимо церквей Святого Андрея и Гроба Господня и наконец очутился в Ньюгейте.

Я достиг цели своего пути.

– Где тебя ожидали слава и шлюхи.

Много чего ожидало меня в Лондоне тридцать лет назад. В то летнее утро я очутился не просто в незнакомом городе. Лондон был средоточием эпохи, раскаленной добела историей и шлюхами.

– Он тебе таким показался…

Я оказался в эпицентре жизни, в огнедышащей щели величайшей из блудниц – Англии.

– В окне, распахнутом в ад.

И ад, как щель проститутки, был бойким местом, беспокойным миром коммерции и желаний, вселенной, в которой нужно было крутиться, если не хотел очутиться на обочине жизни, пока твои гениталии и тесемки кошелька праздно колыхались на ветру, обдувавшем Англию того времени. Прервав брачные игры в канавах, бродячие собаки задирали морды, унюхав почти ощутимую новую эпоху. Даже жирный дождевой червь, казалось, извивался деловито, как будто дрожа от возбуждения, которым полнилась земля, от удовольствия предвкушения, любопытства и веры в будущее.

– Над нами реет в вышине надежда.

Я чувствовал ее в своей плоти, я вдруг ощутил себя свидетелем таких великих свершений, каких по мере старения Англии мы уже никогда не увидим.

– Эх, молодость, молодость!

Мир блестел, как спелое наливное яблоко, и мог отмахнуться от времени и обстоятельств, как от несущественных деталей. Ощущение простодушной силы молодости витало в воздухе, и, когда время сорвалось с поводка, даже немыслимые злодеяния были пронизаны отсветом мечтаний и бесконечных возможностей.

О, какое ж то было время! Эпоха производства белья и кружев, шелковых одежд и шелка слов, дублетов из тафты и цветистых фраз, бархатных метафор и обтягивающих мужских панталон с гульфиком, ярких личностей, смелых гипербол, вычурных образов тех, чей дух метался по океану, эпоха флотилий купеческих кораблей с наполненными ветром парусами, с итальянскими купцами и зажиточными бюргерами на борту.

– Ведь в то время многие озолотились, да?

А бедный люд был попран, унижен и растоптан. И плевать хотели аристократы на бездомных и неимущих, трудами которых были построены богатые дома, увешанные тирскими коврами, уставленные ларцами из слоновой кости, набитыми деньгами, и французскими сундуками из кипариса. Груди их супруг заставляли лопаться пуговки на тугих лифах. Турецкие подушки, расшитые жемчугами, венецианское шитье, бургундские вина – молоко Франции, золотые вышивки, оловянная и медная утварь, сотня дойных коров в стойле и в придачу сто двадцать быков, производящих наилучший навоз во всем христианском мире.

Роскошь на стенах и тучность в полях означали богатство.

– Да, Уилл, это не могло тебя не подзадоривать.

В эпоху богатства мне не хотелось быть бедным. Бедняков всегда было как грязи. Большинство из них работало за один шиллинг, а некоторые и за шесть пенсов в день. Даже за семьдесят лет жизни (что само по себе было редкостью) через натруженные мозолистые руки бедняка не проходило и двухсот фунтов.

– А когда он ложился в могилу, у него оставалась лишь шкура, в которой он жил и умер.

А иногда не было и ее, Фрэнсис, потому что попадались такие священники, которые вытаскивали простыню из-под умершего, если в его четырех голых стенах не было ничего другого в уплату церковной десятины. Негодяи заживо спустили бы с него шкуру и пустили бы его жир на масло для ламп, если б таковой имелся на костях бедняка. В ту эпоху было два вида денег – богатой и бедной чеканки, и бедняк явно зарабатывал не те деньги.