Кристофер Раш - Завещание Шекспира

– И ты пришел в Лондон не за бедняцкими деньгами.

Это точно! Но если б знать, что нас ожидает!

Что ж меня ожидало? Для чего я вообще отправился в Лондон? Чего хотел я больше, чем денег? Лишь одного – пространства. На уорикширских просторах я чувствовал себя как в тюрьме.

– Но та эпоха была полна опасностей.

Лондон был смертельно опасным для жизни, но в одном он был безвреднее Стрэтфорда. В Лондоне ты был песчинкой, тебя окружали незнакомые люди. Здесь можно было стать другим человеком, человеком с другим прошлым. Можно было быть кем угодно, в том и заключался соблазн Лондона, особенно лондонской сцены, где и король, и простолюдин находились в одном пространстве, вместе потели и один и тот же актер мог играть и того, и другого. Это не только уравнивало, но и в корне меняло жизнь, как Овидиева метаморфоза.

– В Стрэтфорде не так.

Стрэтфорд был бесконечной далью за семью горами, куда ни глянь – пестрые волнистые одеяла полей, покрывающие моих копошащихся в навозе родственников и моих предков, которые сами стали перегноем. Я не хотел так жить, не успев пожить для себя. Мне это было не по нраву. Стоя в то утро на окраине бурлящего передо мной Лондона, я ощущал игру открытого пространства и неограниченные возможности. Язык пощипывало, как в детстве, когда, подняв лицо, я ловил ртом снежинки и капельки дождя. Разговаривая на улицах Лондона, я чувствовал себя свободным. Я улавливал звучание своих слов, они слетали с языка и падали к моим ногам, позвякивая, как золотые монеты. Я был убежден, что можно взять перо и в этой замечательной новой полноте пространства начертать на небе какие угодно стихи и пьесы и каждый звук пронзит небеса, как звезды. Лондон действительно был блудницей, но блудницей, охочей до слов и падкой на обольщение языком.

– Ну-ну, дружище, веди себя пристойно. Не забывай, сколько тебе лет.

То были годы сделок с совестью и компромиссов: протестантский молитвенник покойного Эдуарда, разговоры с Богом не на латыни, а на родном языке, один на один, накоротке и без посредников; невзрачная королева-протестантка, отсутствие окон в душах людей, зато их наличие в животах [66] Елизавета объявила, что она «не хотела открывать окна в душах людей», подразумевая право подданных выбирать ту веру, которая была им ближе. «Окна в животах» – публичные казни на религиозной почве путем вспарывания животов. , и проклятия на устах. Верь, чему хочешь, чему тебя обязывает долг, – только подчиняйся условностям, и избежишь удавки палача или, еще хуже, – лезвия его ножа. Пусть лицо станет забралом души.

То была эпоха видимости, кажимости. Прибавь к этому заговоры и массовые расправы, ученых-богословов, папскую буллу об отлучении суверенной королевы от церкви, католических агентов из французского Реймса и Дуэ, проникающих сквозь английские границы, тайники в подпольях домов, священников в нужниках по шею в густых вонючих папистских экскрементах, страну, испещренную, будто пчелиными сотами, тайными католическими ячейками и покрытую липкой слизью испанского влияния. Мало кто в Англии спал спокойно. Испания убила сон, испанец был ночной совой. Он лишил нас сна, положив нож под подушку королевы Марии [67] Король Испании Филипп II, супруг королевы Марии, руководил заговором против Елизаветы. .

То было время заговоров. Елизавета выросла среди них. Она сама была плодом печально известного заговора своего царственного отца, и, как только он умер, плод дал семена. Она, как блестящая муха, находилась в трепещущем центре сплетенной пауками паутины – и не только испанскими: в Англии хватало и своих, доморощенных пауков, прячущихся по щелям. Они замышляли зарезать ее, удушить, взорвать, подсыпать яду в ее еду и питье, отравить ее стремена, одежду, обувь, гребни для волос, уничтожить ее еще каким-нибудь изощренным итальянским способом. Они производили смертоносные парфюмы, самовзрывающиеся масла, чтобы поджечь ими королевскую кровать и в мгновение ока отправить спящую королеву на тот свет в пламени огня. Поверь, замыслы их были ужасны: изощренные, кровавые, бесчеловечные – и вполне осуществимые.

То была эпоха Марии Стюарт. Но хотя наша английская королева и была гневлива, она не спешила отправить свою шотландскую кузину в мир иной. Двадцать лет она раздумывала, и в тот год, когда я приехал в Лондон, решение наконец-то созрело. Но даже когда яйцо треснуло и католические змеи выползли из него к ее кринолинам, она все еще сомневалась, полагая, что власть короля в ограде Божьей.

То была эпоха Бабингтона. Заговор, который привел Марию на эшафот, заменил вялые метафоры на острый топор и вбил гвозди в крышку ее гроба. Четыре месяца спустя после заговора, когда я прибыл в столицу, в Лондоне все еще о нем говорили.

Все началось со священника Балларда и некоего господина по имени Полей. Баллард подкупил Бабингтона, который был пажом Марии в ее бытность в Шеффилде. Никому не запрещается взглянуть на английскую королеву, даже кошке, и пажу разрешили приблизиться к бедняжке, такой хорошенькой и призывно мурлычущей, а Мария была мастерицей мурлыкать. Бабингтон принадлежал к старинному богатому роду священников, и для паписта нет приятнее звука, чем мурлыканье католической киски. Он был человеком пьющим и легко внушаемым. Мария была для него чем-то вроде Богоматери, с которой он мечтал слиться в небесном союзе. Его политические мечты были предельно просты. Он собрал вокруг себя с десяток заговорщиков, шестерым из которых с письменного соглашения Марии повелевалось убить королеву Елизавету. Уолсингем был в курсе каждого слова – письма перехватывали, расшифровывали и отправляли дальше по назначению, а заговорщикам позволили продолжать копать себе могилу и угодить в захлопнувшуюся западню. Вот тут-то шпионские пауки взялись за свое дело.

Изменников было так много, что понадобилось два дня, чтобы казнить их всех – по семь человек на эшафоте за раз. Первая казнь оказалась такой бесчеловечной, что, когда пришел черед второй семерки, толпу пощадили и осужденных решили не подвергать мучениям в полной мере, как то предписывал закон. Ведь королева походатайствовала о применении новых методов, чтобы причинить заговорщикам максимальные страдания. Даже завсегдатаи Тайберна, регулярно посещающие казни и обычно подначивающие палача, – даже это закоренелое меньшинство было потрясено жестокостью расчленений и потрошений. Бабингтон не избежал причитавшихся ему мучений. Он и его соратники лишились жизни – вернее, того, что палач Топклифф соизволил оставить им от их жизни, – в жесточайших страданиях. Поговаривали, что крики с эшафота слышались в шести графствах Англии и разносились даже дальше, чем вопли Эдуарда II, когда раскаленная добела кочерга воткнулась ему в задний проход и в одно мгновение сожгла его внутренности [68] По замыслу убийц, Эдуард, имевший гомосексуальные связи, должен был умереть унизительной и бесславной смертью преступника, так как в елизаветинской Англии гомосексуализм считался извращением и карался смертной казнью. . Нам в Стрэтфорде не слышно было криков Бабингтона, и, если б мы их услышали, я держался б подальше от Лондона. Заговорщики умирали громко и медленно, крики их мучений подняли в небо стаи перепуганных птиц, которые черной тучей устремились на север. Птичий клекот вторил воплям казненных. Крестьянин поднял голову от сентябрьского жнивья и посмотрел на небо, старая карга в сниттерфилдском нужнике услышала птичьи крики, оба увидели темные очертания в небе и боязливо пробормотали: «Души Бабингтона и его товарищей далеко не улетят – их заграбастает дьявол». И так погибнут все враги королевы.