Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Усилием воли я заставил себя повернуться и поспешил перейти мост до конца, даже не помахав на прощанье. В детской игре веточка всегда возвращалась к арке. На этот раз я не играл. Побег, возросший гордо, отсечен [64] Слова хора из финала «Доктора Фауста» К. Марло (пер. Е. Н. Бируковой). . Мне нужно было решиться – сейчас или никогда. Остаться и работать на уорикширской земле, умереть в Уорикшире, стать Уорикширом – его полями и погодой – для меня было смерти подобно. Облака сгустятся и навалятся на меня, как комья земли, хороня меня заживо, с каждым днем все глубже, неспешно сожрут меня, как смерть. Тучи говорили мне: «Зачем с такой поспешностью бросать жену, детей – бесценные залоги и узы неразрывные любви?» Я бросил испуганный взгляд назад, все еще видя крошечную алебастровую руку Сюзанны, трепещущую, как платок на ветру, на том берегу реки. Я помедлил, поворотился и, не разбирая от слез дороги, пошел в Лондон.

Два пути вели в столицу: дорога через Оксфорд направо и дорога через Банбери налево. Возчики с упорством и пьяным занудством спорили, какая лучше, толкуя на своем извозчицком наречье и клянясь Медведицей над дымовой трубой в ночном небе. Оксфордская дорога была короче, но и та и другая были в ухабах и колдобинах. Зимой они были сплошным потоком грязи, а летом утопали в пыли, как песчаная пустыня. Войны и огораживания породили особую породу никому не подчиняющихся людей: злобных, ожесточенных существ с неистовой жаждой мести за разоренные семьи и свою одинокую, поломанную жизнь. В них недостатка не было, как и в бездельниках, которые не нуждались в оправдательных обстоятельствах, чтобы совершать злодеяния: обычные воры, бродяги с палками в руках, готовые напасть на кого угодно из-за каких-то шести пенсов, отчаянные головорезы, гнуснейшие отребья даже среди грабителей с большой дороги. Кроме них были разбойники с притязаниями, которые гнались лишь за богатой добычей. Они срезали кошельки, а не перерезали горло, в отличие от неотесанного сброда, который делал и то, и другое. Власти вешали тех, кого смогли поймать, но таких были единицы. Актеры-любители, которые не принадлежали к труппам, даже когда им удавалось избежать внимания грабителей, путешествовали по этим дорогам на свой страх и риск: власти их не жаловали. В глазах властей они были немногим лучше преступников. Во имя блага общества с их спин, не покрытых ливреями, срывали одежду и стегали плетьми до крови. Для такого, как я, одинокого путешественника безопаснее было нанять лошадь или упросить возчика подвезти – тогда, в первый раз, мне это было не по карману. Я рассчитывал провести четыре дня на своих двоих, ночуя в дорожных трактирах за один пенс и обедая за шесть.

В Стрэтфорде шутили, что, если бы Адама и Еву изгнали не из Эдема, а из Ардена, они выбрали бы дорогу через Банбери, а не Оксфорд. А бабушка Арден добавляла, что они, должно быть, отправились в Лондон, подчиняясь божественному наставлению идти, плодиться и размножаться. Когда я увидел толпы на улицах столицы, я мысленно с ней согласился.

Если бы Бог последовал за парой первых людей, чтоб посмотреть, что же они делают (а Лондон был бы для него всего лишь одной из прогулок), он не одобрил бы их выбора идти туда оксфордской дорогой. В Оксфорд шли те, кто, вопреки Богу, выбирал умные книги и ученость. Вероятно, поэтому в дальнейшем я предпочитал именно тот запретный путь. И в первый раз я тоже пошел через Оксфорд.

Я весь день шел на юг через Азерстоун и Ньюболд до реки Стаут. Там впервые с той минуты, как покинул Стрэтфорд, я повстречал людей. До этого я видел лишь отблеск солнца на лезвии косы вдалеке в полях или слышал возгласы в воздухе, наполненном песнями жаворонков.

Пройдя Шипстон, я направился через Котсволдс в Лонг Комптон. Я с большой неохотой сделал крюк на запад – повидать в Бартонена-Пустоши сестру матери тетю Джоан и дядю Эдмунда Ламберта. Когда я уходил с Хенли-стрит, посреди всхлипов и рыданий прозвучали жалкие – и безжалостные – мольбы отца повидать его свояка и упросить его вернуть обратно дом и пятьдесят шесть акров в Вильмкоуте. Он принадлежал моей матери и был заложен ему девять лет назад за сорок фунтов. Я должен был пообещать выплатить эту сумму, как только подзаработаю в Лондоне. Если бы не эта последняя надежда и еще одно небольшое поручение по пути в Лондон, мое семейство скорее привязало бы меня к позорному столбу для сожжения, чем выпустило на волю. Только отец с пониманием отнесся к моему уходу из дома.

Когда я объявил, что направляюсь в Лондон, тетя Джоан открыла рот от изумления и недоверия, у Эдмунда Ламберта просто отвисла челюсть, а его светло-голубые невидящие глаза, казалось, сверлили меня насквозь. Ему явно недолго оставалось жить на этом свете, и это прибавило мне смелости. Но когда я заговорил о делах и о закладной и подкрепил свои слова враньем, что я отправился в Лондон против своей воли для того, чтобы поправить семейное положение, он указал белым трясущимся пальцем на хмурого юнца, который сидел в полутемной комнате, а тетя Джоан кратко пояснила, что во всем разберется Джон Ламберт, сын и наследник ее супруга. После нескончаемых споров и недобрых покачиваний головой с его стороны, в ответ на поджатые толстые губы своей матери и усугубившуюся пустоту бесцветного взгляда отца, хмурый юнец согласился взять еще двадцать фунтов сверх первоначальной суммы закладной, обещание, которое три месяца спустя скользкий сукин сын отрицал перед моим отцом в суде.

Я говорил за всех четверых и давно бы уже потерял терпение с этой унылой троицей, если бы не прибытие проездом двух гостей – двоюродного брата Эдмунда, судьи из Пебворта, с его кузеном из Глостершира, из безмолвных туманов которого он, кажется, не совсем еще выбрался. Два старика заверили меня скрипучими голосами, что знают в Стрэтфорде и старых и малых, и потребовали, чтобы я рассказал им в мельчайших деталях все о каждом жителе. Умер? Господи помилуй, все мы там будем. Никто не вечен!

Мое неожиданное появление в этом унылом доме подстегнуло приятные воспоминания двух братьев об их детских шалостях и проказах. Чтобы продолжить предаваться воспоминаниям, они вызвались сопровождать меня на следующем отрезке моего пути до гостиницы, где я мог бы остановиться на ночлег. И речи не было о том, чтобы Ламберты оказали мне гостеприимство в собственном доме. Старики приехали верхом, чтобы поберечь свои старые ноги, и согласились подвезти меня милю-другую. Я охотно согласился и оставил Ламбертов наедине с их алчностью и приближающейся смертью, запах которых витал в стенах их дома.

На следующий день я без остановок и передышек прошел Чиппинг Нортон, Энстоун, Вудсток и Червельскую долину и наконец-то прибыл в Оксфорд. На постоялом дворе «Корона» на Корнмаркет-стрит я не мог заснуть в двух шагах от того самого места, где на костре Кровавой Мэри когда-то корчился от боли Латимер.