Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Наконец-то пробил его час, и он упивается каждой минутой. Автор повествования взывает к читателю, срывает покровы и неожиданно прилюдно признается, что – неудивительно! – его собственная жизнь схожа с жизнью Роберто – и не только именами. Для него это возможность предостеречь своих старых дружков, Нэша, Марло и Пиля, таких же лондонских Умников, как и он сам, от ненавистных актеров, которые платят жалкие гроши талантливым драматургам и жиреют на их таланте, а один из них даже имеет наглость подражать тем, кто выше него, и тоже хватается за сочинительство. Как жаль, что люди редких дарований подвластны прихотям подобных грубых конюхов!

«Не верьте им! – говорит он. – Эта выскочка-ворона, украсившая себя надерганными у нас перьями (гнусная фраза!), в своем сердце тигра под шкурой актера [122] Аллюзия на реплику Йорка из «Генриха VI»: «О, сердце тигра в этой женской шкуре!» считает, что в состоянии писать таким же возвышенным белым стихом, как и лучшие из нас, и, будучи мастером на все руки, воображает себя единственным потрясателем сцены [123] Обыгрывается фамилия Шекспира: shake-scene – «потрясатель сцены» (англ.). в стране. Я призываю вас, Редкие Умы, заняться делами, которые принесут вам больше выгоды. Оставьте обезьянам подражать вашим достижениям и никогда больше не знакомьте их с блистательными плодами вашего разума. Не доверяйтесь процентщику».

– Первое упоминание о тебе в печати, Уилл.

И такое ругательное – я рад, что ты меня все еще слушаешь, Фрэнсис. Его брань была отравлена ядом. Выскочка-школяр, парвеню с сильным провинциальным говорком и нескладными деревенскими повадками – как ворона у Макробия, Марциала или древнегреческого Эзопа, – тщеславный, высокомерный и пустой, а также вор и плагиатор, как у Горация. Простолюдин-лавочник, жнец, швец, на дуде игрец, но уж никак не магистр искусств. Человек, воспользовавшийся случаем и возомнивший себя выше, чем он есть на самом деле, актер с огромным самомнением, превратившийся в сочинителя. Он только и может, что пописывать пьесы для трупп, в которых сам служит актером. Губя Университетские Умы, он губит литературу. Несчастные, оскорбленные Умники, чьи заказы зависят от ничтожных подонков-актеров!

– И все это о тебе, Уилл?

Обо мне и мне подобных. Мои дружки-актеры и я сам – стяжатели, навозные черви – платили этим гигантам мысли несчастные гроши, и, пока они голодали, мы, грубые конюшие (так, кажется, он нас назвал?), пожинали славу, произнося прекрасные строки, которые рождались в их вдохновенных головах. Вдобавок ко всему такой безграмотный олух, как я, тупой, как сиденье в нужнике, имел наглость соревноваться в драматургии с людьми, превосходящими меня в познаниях, да еще их в этом превзошел! Более всего я был бессердечным и неблагодарным товарищем по цеху, злобной канальей, притворяющейся безобидным деревенским парнем, простым актеришкой. На самом же деле я был дьяволом, вышедшим на сцену. Переодетым тигром.

– А, он тебе нанес удар твоей же строкой!

Когда Грин писал свой пасквиль, «Генрих» еще не был напечатан, хотя все три части уже были поставлены в театре. Ты думаешь, что Грин подслушал, запомнил и потом спародировал строку о сердце тигра? Нет, Фрэнсис. Все было иначе. Это действительно была одна из немногих строк, сочиненных Грином в качестве так называемого соавтора, одна из немногих благозвучных строк, которую я оставил в тексте рукописи. Неудивительно, что он швырнул ее мне в лицо, вместе с завуалированным намеком на мой отказ помочь ему деньгами. Но чтобы, не дай бог, читатель не проглядел суть инсинуации, в конце он привел аллегорию о кузнечике и муравье.

– Рассказ в рассказе.

С наступлением зимы бедный голодный кузнечик (догадайся, кого он имеет в виду!) просит трудолюбивого муравья о помощи, и муравей говорит ему, чтобы тот сам себе искал пропитание, ибо «у того, кто занят делом, нет времени на праздных гостей». На этот раз Грин точно припомнил слова, произнесенные мною, когда он пришел ко мне побираться. «Бездельник, трудись, как муравей, и впредь будь умнее», – сказал я ему тогда. Он пришел к муравью, а тот отказал ему из элементарного бессердечия, проявив свою сущность «злобного червя».

Злобный червь, конечно же, был я. Муравей бережлив и рассудителен, но существо без вдохновения, и он, кажется, злорадствует над бедой кузнечика. Но истинный талант – это умирающий кузнечик. Парящие гении не обращают внимания на приближение зимы, их мысли витают намного выше полей и суглинка, по которому снуют муравьи. Да, работяги муравьи живут дольше, но им не дано узреть того, что видит с высоты своего полета он, кузнечик Грин, который теперь прощается и с публикой, и с жизнью.

– Он тебя разделал под орех! Ему наверняка после этого полегчало.

Вряд ли. Излитый яд оставил горькое послевкусие: все его оксфордское образование, привилегии и способности оставляли безучастными стоящих у сцены бедняков, а такому ничтожеству, как я, даже не нужно было учиться говорить на их языке. Беда Грина была не только в отсутствии дарования – он был оторван от публики. Ужасающая нищета, в которой он умирал, добавляла соль на его раны. «Его последние дни были – полная жопа, – не унимался кудахтающий фальцет безжалостного Марло, – которая осталась невытертой и на смертном одре. Да и смерть его была такой же дерьмовой».

– Не хотелось бы мне встретиться на узкой тропинке ни с Грином, ни с Марло.

И все же давайте вернемся в кишащий вшами дом башмачника в Даугейте, где Грин умирал в компании насекомых-паразитов, покинутый друзьями. Его завшивленное тело с каждым часом становилось все отвратительнее, жить ему оставалось меньше месяца, он ожесточенно расчесывал свою прогнившую плоть и царапал бумагу, трудясь над «Крупицей ума». Кроме этого памфлета, после него ничего не осталось. Даже чулки были проданы вместе с плащом и шляпой. Его недруги потешались над ним за кружкой пива, и некоторые насмешки просочились в печать.

Он молился, раскаивался, рыдал, писал письма с заклинаниями, стонал. Его, шалопая, мучил страх загробной жизни – путешествия в опасное неведомое. Окончив «Крупицу ума», он нацарапал последнее письмо своей давно покинутой многострадальной жене Доротее (той, чья цена была выше жемчугов) с мольбами о прощении. А! – и, между прочим, с просьбой о десяти фунтах, чтобы заплатить хозяевам, Айземам: «Если бы в пору тяжкой нужды они не позаботились обо мне, я умер бы бездомным».