Кристофер Раш - Завещание Шекспира

Я набросал большую часть «Генриха» в тот год, когда испанцы, усмиренные и вне себя от ярости от разгрома Армады, планировали еще одно нашествие, на этот раз из французской Бретани. Более подходящего момента трудно было желать. Да и кто такой Тамерлан? Какой-то военачальник из Скифии. И что Скифия по сравнению с английской национальной гордостью? Я видел ее в Холиншеде и в Генрихе, я слышал ее на улицах, и она мгновенно оформилась у меня в голове. Мне все стало ясно, и не хотелось медлить и упустить шанс ответить волшебнику Марло, недавно прибывшему из Кентербери, чародею «Розы».

В «Генрихе VI» я нарисовал зловещее, но пышное зрелище, набор занимательных глянцевых картин, галерею портретов для неискушенных. Над Лондоном взошла моя звезда. Говорили, что я воскресил мертвых, что заставил храбреца Тальбота [117] Английский полководец, одержавший многочисленные победы, главнокомандующий английскими войсками во Франции. В битве при Кастийоне под ним была убита лошадь, и французский ополченец зарубил его топором. вновь истекать кровью. Даже Нэш выступил в мою защиту, и его едкие чернила превратились в молоко и мед. Сам Тальбот, писал он, был бы счастлив узнать, что его древние кости вновь орошаются патриотическими слезами десяти тысяч воодушевленных зрителей.

Я впервые отведал вкус похвал. Это было время публики, и я дал ей шанс высказаться на сцене. «Генрих VI» потряс зрителей до глубины души. Стоящие у сцены смотрели раскрыв рты, потому что на сцене они видели самих себя. Они гляделись в говорящее зеркало и слышали собственные голоса, мастерски подражающие Джеку Кэйду и ему подобным. Голоса принадлежали подвыпившей толпе на улице, и ей это было лестно.

Первый удар по могучему Марло я нанес пьесой «Генрих VI», вышедшей под названием «Первая часть войны между двумя знаменитыми домами Йорков и Ланкастеров». Она ознаменовала новую эпоху в жизни театра. Премьера прошла в «Розе» при громадном стечении народа, и сборы от представлений полились золотым потоком. Конец зимы 92-го года стал для Филиппа Хенслоу временем успеха, а не зимой тревоги нашей.

Но когда «Генриха» увидел Роберт Грин [118] Английский драматург, поэт и памфлетист. , он захандрил. «Генрих» был больше, чем какая-то зимняя сказка. В то время у Грина были беды посерьезнее, чем хандра. Печень и почки его уже разложились, и остальное органы были на подходе. Теперь, когда его уже двадцать пять лет как нет в живых, я буду милостивым к падшему врагу. Позволим же ему еще раз пережить краткий час славы, чтобы его злобный призрак наконец-то покинул сцену и дал возможность моему сказать свое слово.

Давно упокоившийся с миром Роберт Грин умер от многочисленных болезней в тридцать четыре года в крайней нужде. Он был старше меня на шесть лет. Легендарный при жизни, теперь он лишь мертвая буква в алфавите литературной Англии. И он сам в этом виноват: в его пере были напор и сила, но он слишком любил рейнское вино. Таланты Грина были многообразны, но поверхностны: он был склочник, святоша, сочинитель рыцарских романов, драматург, памфлетист, остроумец и интеллектуал. Сын седельного мастера из Нориджа – его происхождение было не лучше, чем у меня, с той разницей, что он сумел поучиться в Оксфорде и Кембридже и никогда не позволял себе и окружающим забыть, что он, Роберт Грин, Магистр Дураков, был увенчан учеными степенями.

В нем завелась гнильца. Он дал волю своим желаниям – ведь сорная трава растет быстрее злаков. Он всегда потакал своим порокам, в особенности распутству, мня себя героем типа юного Фауста – воплощением дьявола. Он объездил всю Европу, предавался пороку в Италии и Испании, а когда вернулся восвояси, внял проповедям нориджского апостола Джона Мора о Божьем суде и о том, как пламя ада испепелит его грешный срам, кровь в его жилах заледенела, он упал на колени и в тот же миг переродился. Все это произошло в нориджской церкви Святого Андрея. С колен он поднялся уже другим человеком. Он вышел из церкви, на всякий случай получил еще одно образование (в кембриджском колледже Клэр Холл), а потом женился на добродетельной девушке по имени Доротея, у которой терпения было больше, чем у Иова, и цена ей была выше жемчугов – в библейском смысле, в остальном же она была неподкупна. Доротея ничем не походила на продажную похотливую девку, с которыми до недавнего времени водил компанию развратный Фауст.

Но немного времени понадобилось старому Адаму, чтобы влезть в шкуру переродившегося человека. Он обрюхатил милую Долл и, оставив ее в Линкольншире без средств к существованию – бедствовать и голодать, смотался в Лондон повидать своих друзей по борделям и пивнухам. Он снова пал и предавался порокам, как он мило выразился в свойственной ему манере описывать себя в третьем лице, «как собака возвращается к своей блевоте». Он был отвратителен, неисправим и неизлечим. Послушайте, что говорил о Грине Марло: «Даже если вы подвесите его за его причудливую бороду, он извернется и, чтобы заработать всего один грош, превратится в человеческий пук и влезет в любую задницу. Он готов лизать зад аристократам и питаться объедками с барского стола, потому что он подхалим и лизоблюд, имя ему – ценитель жоп. Он недостоин имени „Грин”, которое напоминает о траве, в которую превращается человеческая плоть». Спасибо, Марло. А мне лично фамилия Грин напоминает о зеленоглазом чудовище зависти, которое насмехается над тем, что пожирает. Вполне подходит к Грину, поскольку дальше магистр искусств принялся за сочинительство.

Грину очень хотелось сделаться писателем. Метил он, как всегда, высоко, но слишком часто продавался за легкий заработок и редко поднимался выше уровня грязных литературных поденщиков, с которыми ежедневно соприкасался. Чтобы скрыть смрад своей компании, он набивал карманы цветами – ароматической смесью дешевого морализаторства, которой он приправлял свои нелепые небылицы или рассказы «из жизни». Но читателя не обманешь. Он не мог одурачить даже пустоголового простонародья у сцены. Такую чепуху они видели насквозь. Он был опустившейся богемой, не чурающейся канавы и уличных драк. Он без устали штамповал лубки и наставления, памфлеты о жуликах и блудницах, среди которых он доживал свою краткую распутную жизнь и от которых он желал спасти невинных отроков. Какая пакость! Грину нужно было начать с себя и надавать самому себе подзатыльников. Ханжа и лицемер все делал напоказ. Ему нравилась его жизнь, и он только притворялся, что ее ненавидит.

Он научился бойко писать, оттягивать сроки сдачи рукописей, строчить статейки, чтобы заплатить за следующую кварту [119] Около литра. эля или бутылку немецкого вина. Он был свободным художником и с легкостью сорил словами, лишь бы заработать на выпивку. Он был литературным поденщиком, работающим сдельно, и ему кое-как удавалось перебиваться, но однажды он почувствовал, что кормушка наглухо захлопнулась, чуть не оттяпав ему яйца. Грину настал конец. А до того за ломаный грош он написал бы о чем угодно. Хоть он и был дешевкой, но, как в любой шлюхе, в нем было нечто непоколебимо профессиональное. Сдувая пену с пинты пива, купленную ему кем-то другим (и, естественно, не намереваясь вернуть долг), он морализаторствовал о падении нравов, как будто был первым человеком, который его заметил.