Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— Вы-то сами откудова будете? — спросил он со злостью.

— Художник, из Москвы. Смольянинов. — Назвав себя, Дмитрий Николаевич ждал того же от своего собеседника, но техник с этим не торопился. Слова «Москва» и «художник» произвели на него некоторое, слабое впрочем, впечатление, продольные морщинки на лбу задвигались, и он произнес:

— Значит, будете рисовать?

— По-видимому. Но, простите, мне хотелось бы, во-первых, узнать ваше имя; во-вторых, я хотел бы на вашем участке получить штатную работу. Дело в том, что когда-то я кончал архитектурный институт.

Техник был тяжелодум. Некоторое время он вникал в смысл сказанного, а когда понял, что стоящий перед ним человек имеет к нему просьбу, заинтересован в зарплате и поэтому готов вместо «легкой» работы художника заниматься тяжелым делом строителя, он ответил коротко «нет» и опять опустил голову в свои бумаги, показывая, что после такого признания никакого разговора между ними быть не может.

Подождав немного, Дмитрий Николаевич сказал:

— Распорядитесь устроить меня с жильем, вот мои бумаги, — и он протянул свою командировку и членскую книжку Союза художников.

Техник просмотрел бумаги. Он сказал тоном оправдания:

— Работы у нас нет, и я, однако, не понимаю, к чему вам это? Вы будете рисовать?

— Ну да. Оставим. У меня была одна идея, но раз нет — так нет. Где я буду ночевать?

— Это самые пустяки, — оживился техник. Повелительный тон Дмитрия Николаевича и великолепное сукно его шубы оказали воздействие на слабую душу техника. Он смутно представлял себе, что такое художник, писатель. Он привык к ним, так как сюда наезжали, но ему всегда казалось, что это люди словно бы с другой планеты: бездельники, у которых шальные деньги, достающиеся им ни за что. Завидовал и удивлялся, и не мог взять в толк, как это сумели они так ловко устроиться. Однако он никогда этих своих мыслей не высказывал вслух.

Привстав, он протянул через стол короткопалую лапу:

— Мамулин, Эдуард Савельевич. Старший техник, а фактически инженер и заместитель начальника.

— Вот и познакомились, — сказал Дмитрий Николаевич, с некоторой брезгливостью касаясь этой полузвериной лапы.

Мамулин почтительно изучал командировку. На лице его, однако, вновь промелькнуло облачко беспокойства:

— А что это вы насчет работы? Сами хочете или для кого другого спрашивали?

— Нет, я просто хотел помочь вам. Я ведь архитектор — мог бы оказаться полезным.

И опять Мамулин растерялся: «Одежа — видимость одна. От богатых хлебов, от магазинов, битком набитых снедью, явился на наши скупые харчи. Неудачник. Бумаги, однако, в порядке…» Тон его опять стал начальственным и грубым:

— Архитектора мы выписали из Иркутска и со дня на день ждем. Так что вы нам без надобности.

— Не будем говорить на эту тему. Считайте, что этого разговора не было. Я художник. Буду рисовать. Бумаги мои вам больше не нужны? — Дмитрий Николаевич спрятал свои документы и встал.

Высокий, в великолепной шубе с настоящим бобровым воротником; чемодан с заграничными наклейками и холеное лицо — все это было добротным, настоящим, не вызывающим сомнения.

Перед Мамулиным стоял не проситель, а человек, отдающий приказания, и дрогнули в улыбке мускулы его дряблых щек:

— Сейчас распоряжусь насчет помещения.

В контору, стуча обледенелыми сапогами, вошел десятник Захаров, выполняющий обязанности снабженца и завхоза. Это был маленький человечек лет сорока. Лицо у него было с кулачок.

— Вот Захаров вас и устроит, — сказал Мамулин.

— Отлично. — Дмитрий Николаевич простился. Он направился было к двери, сопровождаемый Захаровым.

Но Мамулин заговорил снова о том же:

— Ежели вы командированы как художник и таковым являетесь, вам придется рисовать, ни к чему другому рук не прикладывать. Какое ваше дело — укомплектованы ли у нас штаты и какие кадры нам нужны? Нам, может быть, никакой архитектор вовсе не нужен. Какая может быть архитектура? Самая простейшая. Я сам являюсь техником-строителем. Никакой архитектор нам не требуется…

В голосе его звучало беспокойство. Дмитрий Николаевич догадался: «Струсил». Ничего не ответив, он пошел к двери. Захаров приостановился в ожидании инструкции.

— Они — художник из Москвы. Требуется площадь, бытовое обслуживание и все такое. Оформишь, — прохрипел Мамулин. — Ступай!

Дмитрий Николаевич с большим удовольствием покинул помещение.

Уже наступали ранние зимние сумерки. Черен был массив тайги, только вершины сосен были еще освещены. К вечеру похолодало. В воздухе, морозном и густом, слышался глухой однообразный шум. У самого подножья вилась река Томь, неподвижная и черная подо льдом; сверху чуть запорошил ее снег.

— Что это шумит?

— Река.

— Так ведь она же подо льдом?

— Что ж? Она уже тревожится. Дело к весне. Кажется, что лежит, а на самом деле — бежит, — сострил Захаров и, усмехнувшись, подмигнул Дмитрию Николаевичу.

— А что? Шибко разливается? — спросил Дмитрий Николаевич и покраснел: «К чему это я сказал «шибко»?»

— А до линии. До самых шпал. В лодках ездим.

— И дома заливает?

— Случается. Ну, мы, конечно, укрепляем. Начали дамбу строить. В прошлом году ужас что было! Многие пострадали. Имущество, скотина…

— А жители?

— Нет. Жертв не было. Попростудились, однако. Переселяли пострадавших за линию. Там поселок на взгорье расположен. «Залинейные» хорошо гостей приняли, не обидели.

— А что предпринимаете? Ведь и этой весной может разлиться.

— Обязательно даже. Снегу — уйма. Я сказал — дамбу строим, укрепляем. Однако я считаю — этот поселок здесь не на месте. Школа далеко, больница еще дальше. За линией. Кто с ребятами — плохо. Каждую весну болеют. А бывает, что весной школу закрываем. Не добраться ребятам в половодье.

— Как все это плохо, Захаров.

— Это верно, что плохо.

— Ну, а со снабжением как?

— Снабжение ничего себе. Только не всегда вовремя товары поставляются. С транспортом неважно. Наладится, однако. Дороге всего два года.

Некоторое время шли молча. Дмитрию Николаевичу стало грустно. Он думал о том, как опасна здесь жизнь, как беспомощны в этих условиях старики и дети, и командует над всеми этот Мамулин, человек глупый и бездушный.

— А волки в тайге есть?

Захаров усмехнулся и снова подмигнул — оказывается, такая у него была привычка.

— А как же? И волки и медведи — таежные жители. Осенью охота здесь хороша.

Темнело. Громадная, черная, с редкими проблесками темно-зеленой, а местами синеватой хвои тайга глухо гудела. Голос реки был нежнее и слышался как бы издалека. Тайга гудела над самой головой. Она была хозяйкой здешних мест, здешним божеством. Молчание вечера расступилось, пропуская голос ее.