Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— Что вы все ко мне пристаете! Без вас знают, что делать. У нас есть планы и сроки…

Николай Николаевич хороший человек, но мягок и доверчив, Мамулин умеет втереть ему очки. Он считает его хорошим, энергичным работником и всецело ему доверяет…

Я много раз говорил, и надоело уж…

Ты пишешь, что Лиза как будто не скучает обо мне… Ну что ж, я этому очень рад. Дай бог ей всяческого блага. Это отлично, что она увлечена своей работой, и тут главную роль играет ее доброе сердце. Кажется, я скоро ей напишу. Холсты мои побереги, пожалуйста. Все-таки я ими немного дорожу…

Привет Аннушке. Как ее здоровье? Твой Д. С.

Р. S. Прораб Крупенников успокаивает меня: здесь весна поздняя, успеем. Мамулин карьерист и не допустит несчастья — он за это отвечает.

Кажется, завтра начну писать».

Было тепло и уже темно, когда Дмитрий Николаевич вышел пройтись перед сном. Ноги глубоко проваливались в рыхлый, начинающий оседать снег. Он пошел к реке. Вот уже слышен голос ее, и голос этот показался ему сегодня зловещим. Внезапно вышла луна. Дмитрий Николаевич увидел тайгу, огромную как гора, вершиной уходящая в небо.

При свете луны лес смотрел грозно…

«Вот в таких цветах — синевато-белых, серебряных и густо-черных — надо все это написать…»

Дмитрий Николаевич остановился у самого берега. Если бы не река, он вошел бы в тайгу. Его пугали и манили темнеющие между деревьями пустоты — будто звериные норы, или лазы в пещеру, или подземные ходы. В одном месте река суживалась, как горлышко бутылки. Там лежала доска. Он перешел по этой доске и очутился у подножья тайги. Скрип и гул шел из недр ее. Там во мраке, в безлюдье, шла своя ночная тайная жизнь…

Круто вздымался лесистый берег, и почти над самой водой росли старые деревья. Осыпавшаяся земля обнажила их корни. Отчетливо видны были при луне их выпуклые очертания. Один из этих корней, в узлах и шишках, напоминал фигуру старика, скрючившегося в судорогах, вцепившегося в землю, будто искал он в ней последнего убежища. Борода его стлалась по земле, как ягель, запорошенная снегом седины.

Дмитрий Николаевич поспешил уйти. Он поскользнулся на узеньком мосточке, но успел ухватиться за него руками. Промокли ноги, и обледенели полы его пальто. Он очень озяб, зубы его стучали от озноба все время, пока он бежал.

До самого дома неслось за ним по пятам грозное бормотанье воды и низкий глухой голос тайги.

«Галлюцинация. Я болен…»

Но это была не болезнь. Так была зачата картина… Он принялся за нее на другой же день. Он был весь в лихорадке и ознобе. Руки его дрожали, когда грунтовал он холст: леденели кончики пальцев, пылала голова. И, волнуясь так, словно впервые в жизни брался он за кисть, Дмитрий Николаевич нанес первые мазки… Он работал весь день, потом спал как мертвый и работал опять, не выходя из дома.

— Где это наш практикан? — интересовались рабочие.

— Картину пишет, — сказал Крупенников и погрозил хихикающей молодежи, — смотрите у меня.

…Вот уже сколько времени прошло с тех пор, как мы стали близки, а я не определила своего отношения к нему. Мне все казалось, что мы очень разные и не только в возрасте дело…

Мне все казалось, что связь эта случайная. Никто о ней не знал, даже Обелины не догадывались, и я не придавала ей значения, хотя знала, что он мне настоящий друг.

Он уехал — я не скучала, и только теперь почувствовала, что мне его недостает.

Вчера был Арсений Георгиевич, и я поняла, что ошибалась, — мы с Дмитрием Николаевичем очень даже похожи. Как это странно получилось — его отъезд, — и не пишет…

Нет, мы не должны расстаться, я не могу его потерять — ведь мы родные, и он любит меня. Да, это я не просто так говорю, я верю ему. Кажется, у нас будет ребенок. Если он его не захочет, то и не увидит даже, но ребеночек у меня будет.

Так хочется с кем-нибудь посоветоваться, поговорить — и не с кем. Подруг у меня нет. Есть одна девчонка — медсестра, Марина, но разве ей можно сказать об этом? Расскажет. Не дай бог, в больнице узнают. Все-таки я сказала одной — так, по соседству живет. Она говорит:

— Ты с ума сошла!

— Почему это?

— Одна будешь воспитывать?

— Может быть, одна, может, не одна…

— Ну, если ты такая храбрая… Только я бы на твоем месте не стала: вдруг война…

И вот с тех пор я начала чего-то бояться, сомневаться и тревожиться. Мне представляются такие страшные картины, снятся страшные сны — и все я с ребенком: туда я с ребенком, сюда, а кругом война. И ужас. Какие-то наклонные улицы, где дома лежат вповалку; какие-то городочки небольшие, дачи и река. Река наступает на меня, захлестывает, я поднимаю ребенка на руки — и просыпаюсь. Нет, нет, войны ни за что не будет.

Опять встретила соседку:

— Ну как ты? Если хочешь, чтобы в больнице не знали, у меня есть одна баба… А то хины выпей. У тебя такие условия — больница под рукой… Я бы на твоем месте не рассуждала.

— Оставлю. Только смотри, молчи пока…

— Ну, я тебе скажу, дурища…

Больше я с той женщиной не разговаривала. Жалела даже, что советовалась, — разнесет. Однако нет. Не заметно, чтобы кто-нибудь знал. Уж Клавдия Ивановна непременно дала бы мне понять…

Жду письма от Д. Н. Ему пока сообщать не стану. Не знаю, как он ко мне сейчас. Уехал ни с того ни с сего…

Лиза никак не могла привыкнуть к виду страданий. Каждый новый больной вызывал в ней мучительную жалость.

Вот хотя бы тот, которого привезли сегодня, — Протопопов. Подобрали его на улице в состоянии беспамятства.

Его длинное, худое тело с резко выступающими ребрами, его костлявое, измученное лицо, обтянутое болезненно розовеющей на скулах тонкой сухой кожей, вызвало в Лизе желание оказать ему как можно больше забот.

Протопопов пришел в себя. Вымытый, в больничном белье, он сидел на деревянной, выкрашенной в молочный цвет койке, покрытой клеенкой, и дрожал. На вопросы сестры, заполнявшей его больничную карточку, он отвечал отрывисто, грубо — голос у него был беззвучный, как у глухих. На некоторые вопросы он вовсе не отвечал.

Сестра Марина, обращаясь к нему, избегала казенного слова «больной». Санитарка Екатерина Петровна, которая привела Протопопова из ванной, называла его на «вы». Лизе показалось, что обе женщины боятся этого человека, его волчьего, настороженного взгляда, но она не боялась нисколько.

Марина сказала:

— Это к тебе, в нервное.

И Лиза пошла к Протопопову, застенчиво улыбаясь, словно узнала в нем знакомого и обрадовалась. Она протянула руки, чтобы помочь ему встать, но Протопопов поднялся сам, качнулся слегка, но на ногах удержался. Он поглядел на Лизу сверху вниз, презрительно и придирчиво. Она почувствовала себя воробьем, взлетевшим из-под копыт тяжело бредущей усталой лошади, и оробела, но Протопопов с неожиданной лаской положил, руку ей на плечо. Она обрадовалась и защебетала: