Ольга Неклюдова - Последняя командировка

Невропатолог Пенкин, которого она прервала, оскорбленно и негодующе оглядел присутствующих.

— Что это значит? — строго спросил Решетников. — Вы опоздали, врываетесь…

Лиза испуганно замолчала — все смотрели на нее с удивлением и осуждением. Сестра Феня Марковна хихикнула. Лиза пробормотала:

— Она лежит связанная и пытается освободиться…

— В чем дело? — все так же строго спросил Анатолий Романович.

Овладев собой, Лиза рассказала о ночном происшествии.

— Безобразие, — сказала Зоя Львовна.

Пенкин молча курил, развалясь в кожаном кресле. Он смотрел на Лизу как на бессмысленно лающую собачонку, которая бросилась ему под ноги, когда он шел по делу.

Феня Марковна стояла у притолоки с видом терпеливого негодования. Она пришла к Решетникову за каким-то делом, но ей пришлось ждать. А Лиза не ждала — она забыла, что она всего-навсего санитарка и девчонка. Она прервала Пенкина и вот говорит уже минут пятнадцать о вещах, которые ее не касаются. Ее дело таскать судна и мыть полы. Но Феня Марковна воспитанный человек. У нее высокое давление, но это ничего не значит… Она постоит и подождет… На лице у пожилой дамы было выражение кротости.

— Позовите Кукунину, — сказал Решетников медсестре Марине. Он опустил голову и сидел некоторое время задумавшись, ни на кого не обращая внимания. Лиза отошла к окну. Она волновалась: сейчас придет Лавровна и начнется перебранка.

Пенкин сказал:

— Эта мера вызвана необходимостью.

Решетников взглянул на него:

— Вы знали об этом?

Пенкин несколько растерялся:

— Ну да, конечно. Мне кажется, и вы знали…

— Нет. — И он обратился к Фене Марковне. — Вы меня ждете?

— Не беспокойтесь, ради бога. Со мной ничего не случится, если я и постою.

— Что у вас?

— Я насчет Терешкиной, Анатолий Романович. Николай Григорьевич, — она кивнула на Пенкина, — выписал ей пенициллин, а у нее слезает кожа. Ужас! Снимается, как перчатка.

— Пусть ее посмотрит терапевт. Зоя Львовна, загляните в третью палату к Терешкиной. Вы свободны, Феня Марковна. Впрочем, нет, останьтесь. И вы все, товарищи, останьтесь, — добавил он, заметив, что Зоя Львовна и Пенкин тоже собираются уходить.

— А в чем, собственно, дело? — спросил Пенкин, вновь опускаясь в кресло.

— Поговорим о больных, — сухо сказал Решетников. — О человечности.

Пенкин скривил губы:

— За семьдесят рублей человечности захотели?

Лиза быстро обернулась:

— Я тоже получаю семьдесят рублей. Разве это имеет отношение к человечности?

Пенкин вел себя так, будто Лизы вовсе здесь не было.

Вошла Кукунина.

— Садитесь, Антонина Лавровна, — сказал Решетников. — У нас тут маленькое собрание.

Санитарка Кукунина, струсившая было вначале, метнула на Лизу торжествующий взгляд: «Вот как со мной здесь обращаются, прими к сведению».

— А обход когда будем делать? — спросила Марина.

— После собрания.

— Послушайте меня, друзья мои. Мы не первый год работаем вместе, и многие из вас, вероятно, догадываются, что я хочу сказать.

Все переглянулись. Они уважали и даже любили Решетникова, но им казалось, что он фантазер и идеалист.

— Сегодня мы узнали об одном неприятном происшествии: санитарка Кукунина плохо отнеслась к больной и пренебрегла своими обязанностями. Хуже, из мстительного чувства, вызванного вмешательством Лизы Толмачевой, она привязала больную к кровати. Я узнал также, что эта мера у нас широко применяется. Это жестоко и недопустимо. Что бы вы сказали о няньке, которая для собственного удобства поит ребенка снотворным, чтобы избавить себя от хлопот?

— Анатолий Романович! Оболгала меня эта девка…

Решетников поднял руку.

— Нет. Она сказала правду, и вы примите это к сведению. С больными очень трудно — я это понимаю. Они рвут на себе одежду, кричат, плачут, иногда даже бросаются на тех, кто за ними ухаживает. Но разве они в этом виноваты? Разве мы имеем право обращаться с ними, как с преступниками? Наша задача — успокоить больного, смягчить его страдания, заставить его почувствовать наше доброе к нему отношение. Уверяю вас, что все это входит в курс лечения. Больному станет легче, он меньше будет думать о своей болезни и скорее начнет поправляться.

Вот и все, что я хотел сказать, товарищи. Нового тут ничего для вас нет, но полезно почаще вспоминать об этом. — И к Кукуниной: — Развяжите больную, и чтобы я больше никогда не слышал об этих веревках и досках.

Пенкин незаметно пожал плечами — он считал главного врача чудаком, с которым трудно работать. Он считал его также слабым человеком (мягкосердечие и доброту обыватели часто называют слабостью и бесхарактерностью). И он считал, что он, Пенкин, гораздо лучше справился бы с обязанностями главного врача, потому что он — человек твердый и умеет руководить коллективом. Из него вышел бы отличный администратор и руководитель, который во всех этих сладких разговорах не имел бы нужды.

— Пойдемте на обход, — сказал Решетников. Уходя, он обратился к Кукуниной: — И пожалуйста, не разводите склок и ссор. Будем считать, что вы меня поняли и в дальнейшем будете вести себя соответственно.

После суточного дежурства Лизе предстояло два дня отдыхать. На улице заметно теплело. Пухлое рыжее солнце, подернутое пеплом, падало в облака, как в снег огонек папиросы. Лиза шла медленно, чувствуя странную тяжесть в ногах. Солнце утонуло в облаках, и только прямой широкий луч протянулся между двух облачных нагромождений.

На улице не было ни души. Лиза остановилась и, запрокинув голову, смотрела в небо. Луч был направлен прямо на нее. Точно дорожка, ведущая в небо. Кто-то спустил для нее сверху эту дорожку, и Лиза легко представила себе, как взбирается по ней прямо на небо. Мир был жесток и лжив, а в небе так светло…

Она шла с запрокинутой головой. Горьковатым покоем наполнял ее этот свет. Но он погас внезапно. Холодными серыми глыбами стояли облака.

Лизе не хотелось возвращаться домой, и некуда было деть эти два совершенно свободных дня. «Приду, помоюсь и лягу спать. А завтра напишу Дмитрию Николаевичу. Он для меня лучше всех… Может быть, я выйду за него замуж, у нас будет ребенок…» Мысль эта ее не пугала. Напротив, радовала. Ребенок! Удивительное событие, в которое даже трудно поверить.

Хозяйка встретила Лизу угрюмо. Сначала она нехотя и односложно отвечала на Лизины вопросы — можно ли согреть воды, чтобы помыться, и нет ли у нее хлеба — забыла купить. Клавдия Ивановна дала хлеба и разрешила согреть воды. Потом она надолго замолчала, но когда Лиза, помывшись, ушла к себе за занавеску, она пошла за ней:

— Ты что это воюешь?

— Как воюю?

— Сама знаешь как. Грубишь старшим, скандалишь, жалуешься.

— Ах, вот вы о чем.