Ольга Неклюдова - Последняя командировка

— Да, Лизонька, страшно, — признался Дмитрий Николаевич, — снег оседает, ступишь — под ним целое озеро. Мне показалось, что на реке трещина. Сегодня проходил, и мне показалось…

— А река когда может вскрыться?

— В мае. Но если апрель будет теплый — и раньше. Да, Лизонька, страшно.

— А я бы с вами жила, вы б за меня боялись?

— Ну, конечно, родная моя… Ты мое дорогое дитя…

Все наводила я разговор на ребенка, а сказать не решалась. Будто все некстати, не к слову.

Он обнял меня:

— Когда-нибудь мы будем с тобой вместе. Вот кончится командировка — и надо будет решать… Уехать, остаться — ей-богу, ума не приложу…

Тогда я испугалась и бухнула без предисловия:

— У нас будет ребенок.

Дмитрий Николаевич посмотрел на меня с удивлением:

— Серьезно?

— Кто же этим шутит? Я сейчас только о нем и думаю.

— Ну что ж, — сказал он вставая, — это, пожалуй, даже хорошо, потому что все решает, — я остаюсь. Может быть, мы будем жить в Абакане, а может быть, и в том городе, который строится здесь, за линией… — И он погладил меня по голове. — Ты-то рада?

— Очень. Вот только одно — я ведь намеревалась учиться…

— Будешь и учиться. Годочка через два будешь учиться…

Он спокойно отнесся к моему сообщению. Будто бы даже новость эта принесла ему облегчение, помогла решить.

Ночью он разбудил меня:

— Послушай, Лизонька, я что-то боюсь.

— Из-за ребенка?

— Не знаю. Я боюсь и за тебя и за него. У меня какое-то скверное состояние… Я, Лизонька, стар. Кто позаботится о вас, если…

— Ты нездоров? Простудился?

— Нет, я здоров. Но мне почему-то кажется, что я скоро умру. Давно уже. Еще с того вечера в Москве, когда я решил уехать. Помню, я гулял со своей собакой и вдруг… Судьба, понимаешь, как шаман…

Он вдруг замолчал на полуфразе и стал слезать с кровати, повторяя: «Судьба как шаман!..»

— Что с тобой?

— Ничего. Ты спи…

Он сел за стол и принялся что-то записывать или рисовать — я уж не видела. Я заснула. А когда проснулась, свет все еще горел, а его не было. Комната остыла. В окно, плотно затянутое морозом, пробивалось раннее холодное солнце. Я подошла к столу, чтобы потушить свет, и увидела набросок тушью — господи, какие все страшные вещи рисует! Юрта, женщина с ребенком на руках, и шаман, оскалив длинные, зубы, поднимает краешек одеяла с лица ребенка. Шаман смеется. У женщины страх в глазах. Я догадалась: это я и мой ребенок! Зачем он нас так нарисовал? К чему бы это? Мне захотелось порвать рисунок, из суеверия, но я не решилась…

Я потушила свет и легла в постель, чтобы согреться. Я приподняла колени к самому подбородку и натягивала на них рубашку. Я сжималась в комок и туго завертывалась в одеяло. Вдруг что-то слабо толкнуло меня в бок. Я, конечно, поняла, кто это, и заплакала: бедненький мой. Ах, что же мне делать, как тебя уберечь…

Весь день мы провели вместе. Иванна дала мне сапоги, и мы пошли бродить. Люди смотрели нам вслед и, наверное, недоумевали, кто я ему. Но какое нам было до этого дело? Все-таки я спросила, как он объяснил мой приезд хозяевам.

— Никак. Они не любопытны и очень сдержанны. Но если ты хочешь, скажу, что ты моя жена.

— Не надо. Смеяться будут.

— Оттого, что я стар? — он насупился.

Чтобы отвлечь его, я заговорила о картине. Я просила, чтобы он ее не писал.

— Ну, что ты! Это будет великолепная вещь. Я за ночь ее так всю продумал: мать принесла к шаману больного ребенка, и он склоняется над ним, как судьба. Женщине страшно. Но ты не бойся, Лизонька, это только картина, наш малыш будет счастливым.

Настроение у Дмитрия Николаевича было хорошее, и я обрадовалась, что он позабыл свои ночные страхи. Я тоже заразилась его веселостью. Так мы дошли до реки. На другой день мне надо было ехать.

— Когда ты теперь приедешь?

— Скоро.

Он сунул мне денег: «На резиновые сапоги и вообще на необходимое».

Когда мы на станции ждали поезда, он сказал, чтобы я была осторожна на работе:

— Поднимешь какую-нибудь тяжесть…

— Нет. Ни за что!

Я обещала ему быть осторожней. Он послал со мной привет Обелиным.

— И доктору твоему Решетникову, если он меня не забыл.

Когда я села в поезд, он подошел к окну, что-то говорил, — я не слышала, — и такими печальными, такими преданными смотрел на меня глазами… Я этот взгляд запомнила навсегда…

А в поезде я встретила Вальку — свою бывшую напарницу. Не могла она, конечно, заметить что-нибудь, просто пошутила:

— Эй, девка, ты таки растолстела. Нагуляла, что ли?

— Я замуж выхожу.

— Ей-богу? За кого?

— А помнишь того художника?

— Ну? Железно! Дай тебе бог!..

Евгения Павловна шла в магазин. Все было как вчера и как много дней назад.

Уже полгода, как уехал Дмитрий Николаевич. Будто бы ошеломленная, Евгения Павловна сначала не почувствовала боли. Стало просто скучно. Потом, постепенно, душой ее овладела тоска. Напрасно уговаривала она себя, что это обыкновенная командировка и Дмитрий Николаевич скоро вернется, а если и не очень скоро, то все-таки вернется, — она этому не верила. Странное было у нее ощущение, с которым она ничего не могла поделать: ощущение, будто его нет . Откуда оно взялось? Уж было два, правда, коротких письма: жив, здоров, работаю…

Потом появилась и быстро стала расти тревога. Никуда от нее не денешься. Она шла за ней повсюду, глядела с пепельного неба, звучала в редких телефонных звонках.

Одно спасенье — не давать себе задумываться, и она целые дни была занята каким-нибудь делом. Вот сейчас, хотя еще очень рано, она уже идет в магазин. Мороз.

Он медленно поднимался над домами, и дома цепенели. Вдруг кто-то вывесил в небе тучное солнце.

Оно не давало света. Небо мутнело, как плесень, и все расплывалось вокруг, теряя очертания. Грузно висели мосты над мертвыми реками, закутанные в голубоватую седину.

Евгении Павловне вспомнилось другое утро, от которого ее отделяло сорок с лишним лет.

Она идет в школу. Еще горячий завтрак, приготовленный матерью, лежит у нее в сумке. От него тепло, он греет правую руку, а левую она засунула за ворот шубки. Тогда были у нее мать, дом, теплый завтрак — кто-то думал о ней. И солнце было добрее и красивее, а синева морозного неба казалась звонкой и яркой, как голубая фаянсовая тарелка. Каждая нитка инея была нарисована серебряной или золотой краской, и в школу Женю сопровождали мечты о предстоящей елке.

Евгения Павловна не должна была чувствовать себя одинокой: у нее был любящий и внимательный сын, преданный Рекс и довольно безличная, правда, кошка. Ее навещали сестра, подруга… И тем не менее…

Было только одно абсолютно близкое существо на свете, с кем была разделена душа и жизнь, а его не было с ней.

С Рексом теперь гуляла она. Тихо было на улице, когда они шли с Рексом всегда одной и той же дорогой и думали об одном и том же человеке. И возвращались в безмолвный дом, где только кошка иногда встречала их требовательным и раздражительным мяуканьем.